Жуть и путь, или Опыт обыденного философствования
Автор: Тульчинский Г. (Россия)
1. Аллитерации одиночества
Когда всерьез владеет что-то вами,
Не будете вы гнаться за словами.
Гете
Вначале полагается объясниться. Объяснить свое положение в начале. Что за текст? Что за текстом? За ним и в нем души работа. Записи за десяток лет, письма за границу другу, работавшему в Венгрии, конспекты нескольких выступлений. Опыт обыденности — обыденный опыт — пытка бытом. Испытания — духовный опыт — пытка души.
Ну так что — это откровение? Или проповедь? Да нет. Самозванное самовыражение и самоутверждение? Тоже нет, хотя в этом «нет» уже нет полной уверенности. Скорее — happening. Действие. Вменяемое, осмысленное и ответственное. Прочерчивание пути. Придание четкого контура предварительно размятому жизнью. Самоопределение как самопреодоление. Самооправдание? Нет. Скорее поздняя рационализация собственного опыта. Задним числом.
Ну а другим-то это зачем? Как бы ни была писана торба собственного духовного опыта, это еще не повод, чтобы носиться с нею. Мудрый молчит, святой сокрыт от глаз толпы. Думаю, дело не только и не столько в дурости автора. А может, и вовсе не в ней. Если нечто индивидуально, то оно универсально. И не в силу самозванческой амбиции индивида, а именно в силу ее полной невозможности. Это уже завязка.
Ткань современного философствования всюду порвана. На глазах поколения-двух расползлась целостная осмысленность внешнего мира. Рухнули строительные леса рационалистического утопизма. Они даже претендовали на роль несущего каркаса. Но эти претензии принесли только свободу воли как волю к неволе, безответственность, самозванчество и — в конечном счете — насилие человека над природой и другими людьми, насилие мысли над мыслью. Открылись бездны иррациональности рационализма и мифологичности разума.
Таким прочным казался рационалистический дом души, отделанный мифологемами и идеологемами, согретый религиозным уютом — сколь часто благодать оборачивалась радостью избавления от «неалиби в бытии», положительными эмоциями избавления от свободного выбора и ответственности за него. Но самозванные благодетели — прорабы светлого будущего — оказались надсмотрщиками и палачами. Бог, обидевшись на человека, ушел в мир иной. То, что казалось то ли мощным каркасом, то ли строительными лесами, оказалось то ли веточками, то ли травинками. То, что казалось крепким уютным домом души, взвихрилось и улетело, оставив человека беззащитным от пронизывающего «не-алиби в бытии».
Теперешний человек — один. Пусть он в пути не одинок, по крайней мере — отнюдь не предоставлен самому себе. Но, появляясь во всюду плотном без него мире и отпадая от мира, длящегося уже без него, человек одинок. В начале и в конце. Поэтому по нынешним временам философствование может и должно начинаться с этой индивидуальной банальности, всеобщей уникальности, универсальной единственности. Человек один на один с жизнью. Каждый. В отдельности и любой.
Много, многое и многими сказано о диалогичности осмысления. Однако, идея диалогичности, как, впрочем, и сама диалогичность — коварна. По мере все большей специализации, по мере нарастающего разделения труда возрастает и монополизация, а значит, осмысление и деятельность становятся все более уникально единственными — монологичными. Напомню хотя бы переход от театра к роману и нынешней исповедальности прозы, авторской песни, авторского кино. Или в живописи: от фрески — части органичного целого храма — через станковую живопись к самодостаточности мазка. Процесс этот усугубляется однонаправленностью масс-медиа. Отчетливо это видно в молодежной музыкальной культуре — при всей ее толпень-массовости — монологичной и в производстве, и в потреблении.
Однако эта монологичность не означает утрату диалога в осмыслении. Он только уходит внутрь личности, которая, если она хочет понимать, должна рефлектировать, вступать с собою в диалог. Нынешняя действительность предполагает «сложную», рефлектирующую личность. Наверное, иначе и не могло быть во взорванно эклектичном, постмодернистском мире, если человек хочет его понять. Если.
Монологичность культуры и развитая диалогичность личности. Монопольный монолог охватывает многие этносы, сплющивает их настоящее и прошлое в некую всеядную амбивалентность. Возникающий человек толпы, личность-всюду-маргинал, рефлектировать не хочет, он хочет простоты и ясности, однозначности. Поэтому-то популистская масса и рождает тягу к странному, science fiction, пришельцам, экстрасенсам и т.п. Человек стремится избавиться от работы души, от рефлексии, от ответственности за свои вопросы и свои же ответы, он стремится вынести диалог вовне, создать себе ответственного партнера, внешнего собеседника, другого, позволяющего понять мир, себя самого, взглянуть со стороны. И как итог — безответственность, стремление переложить на этого другого, на таинственное и странное, ответственность за происходящее, создание себе смыслового и нравственного алиби.
Поэтому, как никогда, сейчас необходимо одиночество. Одиночество — забытость, ненужность, бессмысленность существования. Но когда человек остается один, он живет наиболее полноценно. Видит, чувствует свою связь с миром, свое место в нем, свою неслучайность. Поэтому одиночество целительно. Дерево, выросшее в бору, в толпе других — хилое и хлипкое. Крепким оно вырастает одно. Человеку тоже для крепости и силы нужна изрядная доза одиночества, осознание его изначальности, содержания и следствий. Из одиночеств и сплетается прочная жизненная ткань. Дерево из бора, человек толпы пригодны для серийного производства взаимозаменимых поделок, требуют разделки и переделки. Одиночное самостояние коренится в жизни непосредственно. Но нигде человек не одинок так, как в толпе.
2. Абсурд, ужас и Жуть I
За что, за что, о Боже мой?!
За что, за что, о Боже мой?!
Из популярной оперетты
Самоочевидный факт человеческого бытия абсурден. Более того, абсурд — самый очевидный факт. Человеку с его разумом, чувствами, тягой к осмысленному мир противостоит как абсурдное — неразумное, лишенное разумения, бессмысленное, бес- и вне-человеческое. И этот абсурд выявляется только в столкновении человека с миром. Мир абсурден именно для человека. Не мир абсурден, а абсурдно столкновение молчащего мира с отчаянным желанием ясности, человеческим зовом осмысленности. Пытаясь понять мир и свое место в нем, человек натыкается на молчаливую стену.
И становится страшно. Не потому, что мир молчит и не отвечает, а потому, что непонятно, что скрывается за этим молчанием — паскалева бездна? хайдеггеровский ужас оседания бытия? Это подавляющий ужас непонимания возможной злой воли. Это механизм онтологизации зла. Понятное не может быть злым. Зло — непонятное, то, что я не могу понять или понимать отказываюсь. Поэтому мир — зло, когда все вокруг непонятно, неподвластно человеку. И самое главное, что непонято и неподвластно — собственная жизнь: единственное, что я знаю достоверно, это то, что я смертен в этом мире.
Ужас смерти универсален и для эгоиста, думающего только о себе, и для альтруиста, думающего о других. С мыслью о смерти — своей и других не могут примириться ни тот, ни другой. В этой мысли гласное содержание главного кошмара бытия — Жути I. Зло — небытие, согласно Плотину — вид несуществующего. Поэтому, хотя оно чувственно-материально, его природа открывается только разумом, способным открыть несуществующее само по себе, сделать понятным то, что душа и сам разум понимать отказываются — человек есть миг бытия, вспышка бытия, освещающая собственный кошмар.
Как несущее не-сущее (небытие), зло несет страдание. Боги не знают зла, так как не знают страдания. Зло — удел смертной природы. Поэтому борьба со злом есть борьба со смертью, апелляция к вечному и бессмертному. Помощник ли в этом деле разум? Не уверен. Так же как и в том, что разум и знания есть благо. Уже много сказано (и мною тоже) о том, что разум сам может быть злом, нести страдание, насилие и смерть. Подводит и главный инструмент понимания, не избавляет от зла. Потому что зло коренится и в самом человеке. Круг замкнулся. Есть ли выход из этого кольца зла? Есть ли путь в этой юдоли страдания?
Тот же разум, про который Ф.М. Достоевский говорил, что «ум-подлец, потому как виляет» в готовности найти объяснение всему что угодно (в этом смысле философский ум — наиподлейший; впору создавать систему социальной защиты от философов), тут же готов предложить решение. Если универсально человеческое — смерть, страдание и ужас, то необходимо простое движение ума, способное принять эту изначальность. И тогда небытие станет бытием, смерть благом и т.д. Подобно тому, что ты видишь, когда смотришь на зебру или матрас: черные полоски на белом или белые полоски на черном? От чего это зависит? Только от тебя самого: что захочешь, то и увидишь.
Так можно ли поменять минусы человеческой жизни на плюсы (Ф.М. Достоевский), преобразовать Черное Яйцо, постоянно сжимающее нас со всех сторон, в открытое ясное и живое пространство (Шри Ауробиндо)? Можно ли сыграть с жизнью в зебро-матрасную игру? Жизненный путь есть жуть. Но тогда сама жуть есть путь.
3. Сопричастность и ответственность
Когда не знаешь, что
сказать, говори правду.
Марк Твен
Если человеческий удел — смертный ужас и страдание, то неужели их преодоление — удел сверхчеловеческий? Внечеловеческое, то, что возвышает над человеческим? Победитель смерти — в мыслях и яви — сверхчеловек? Или преодоление — в отказе от человеческого мира? Неужели путь в уходе, выходе из мира? И тот и другой путь выводят человека из человеческого мира.
Все религии мира говорят, по сути дела, об одном и том же: спасение, освобождение, муки, рай, нирвана, окончание цикла перерождений... Между этими уходами от мира нет существенной разницы. Это уход от мира зла и беспокойства в мир иной — покоя, безмятежности и радости. Это путь в другое измерение, за горизонт. Надежда уводит из мира, убирает человека со сцены. Перспективы в этом мире надежда не дает.
Перспективы дает только полная безнадежность. Человек должен дойти до конца, до точки, когда дальше идти просто некуда. До точки, от которой он может только одно — жить дальше. В жизни нет шкалы Цельсия. Есть шкала Кельвина. Когда остается только жизнь и остается только радоваться. До этого надо либо дойти самому, либо все равно доведут. ХХ век — век массового прояснения сознания. Бомба, экология — жить вредно. Все, что делается — приближает смерть. Дело идет к тому, что человечество осознает, что жизнь есть смерть, а единичные сомнения в ее ценности перейдут критическую массу.
Лучше быть не может. Может быть только хуже. Лишь с этой позиции открывается возможность по-настоящему радоваться. Если подтвердилось — случилось лишь то, к чему ты готов. Если нет — тем лучше. Человек обречен на радость. Хотя бы смене времен года, хотя бы времени суток, хотя бы факту собственного существования.
Ну и что же следует из того, что я умру — только не знаю когда? Что остается делать? Сидеть и убиваться по своей участи? Вымаливать бессмертие? Кончать это дело поскорее самоубийством? Зачем? В «Стране водяных» Акутагавы перед рождением каппы отец спрашивал у младенца в утробе матери — хочет ли он родиться? Тот обстоятельно расспрашивал — кто его родители, что за семья, каков дом и прочее, а потом решал, стоит ли ему являться в этот мир. Если согласен — рождался, если нет — утроба опадала. С человеком не так. Никто его не спрашивал, хочет ли он прийти в этот мир. И если уж я попал в это кино, то не в праве сам уйти из зала или претендовать на бесконечность сеанса. Но если кто-то дал мне жизнь, я живу, то разве не удивителен сам этот факт, разве мир не приносит мне ежесекундно ворох ощущений и впечатлений, пищу телу, работу уму и душе? И если уж я живу, так почему бы мне не жить интересно?
Сверхчеловек и самоубийца одинаково безответственные самозванцы, насильники над миром или собой. Я — феномен мира, и то, что я живу — не моя заслуга, не подвиг, не победа и не беда. Расширить свое сознание, свою свободу я могу только ответственностью за мир, ответом ему. Даже на молчание. И нечего рвать волосы, проклинать судьбу, мстить миру самоубийством — убийством мира в себе.
Мир — не зло, мне противостоящее, а моя субстанция, откуда я — материальный и духовный — ежесекундно черпаю и плету себя. Мне ближе даосизм, чем буддизм. В том плане, что цель буддизма — нирвана — есть распрощание с миром, а дао-истина как дао-путь — моя сопричастность миру, преодоление Жути I. И нирвана и увэй, оба учения — и Лао-цзы и Гаутамы — пути спасения, но один — в признании естественного и слиянии с ним, а второй — в преодолении естественного. Кстати, основная линия российского и советского духовного опыта со всем свойственным ему активизмом, в глубине своей ментальности близка учению Будды. Так, «Общее дело» воскрешения предков, например, при всем пафосе критицизма Н.Ф. Федорова в адрес буддизма, есть не что иное, как прекращение цепи превращений — нирвана, то есть сознательное и трудоемкое преодоление природы.
Есть два типа, две традиции рациональности, два типа осмысления действительности и места человека в ней. Первый — «технологический», восходящий к идее «техне» — искусственного и искусного преобразования действительности. Он предполагает замысел, цели, результаты, их оценку, затраты сил и средств на достижение целей. Рационально в этом случае то, что эффективно — ведет к достижению цели с минимальными затратами. Этот путь — путь насилия от бессилия. Путь самоубийцы или сверхчеловека, навязывающего действительности познанные им ее же законы. Этот путь не знает меры, гармонии, совести и стыда, отбрасывает их как иррациональное. Ответственность становится безответственным выполнением воли — замысла. Ответственность, понимаемая как производное от рациональности, как ответственность за реализацию рационального, с неизбежностью предполагает и порождает контроль и насилие. Рационалистический утопизм оборачивается бюрократизмом. Осмысленный в этой традиции мир полон зла: либо иррациональных сил, либо противоборствующих рациональных сил и замыслов. Это тупик, поскольку в борьбе со злом порождается зло же.
Второй тип — «космический», восходящий к идее «космоса» — изначальной гармоничной целостности мира. В таком мире нет целей, а результаты — побочные следствия пути, гармонической включенности и сопричастности. Укорененность во всем дает возможность влиять на все. У меня нет алиби в бытии в силу моей в нем укорененности, даже просто явленности в него. Вина моя абсолютна, заслуги относительны. Но, отвечая за все, я делаюсь свободным, так как сфера моей свободы — мною принимаемых решений — есть зона моей ответственности — это мои, а не чьи-то решения, и они могут быть вменены именно мне.
Зло — нарушение изначальной гармонии, не знающей зла, отход от дао-истины как дао-пути. Страдание — сигнал зла. Поэтому ответственность первична, а разум — вторичен по отношению к ней как средство и путь осознания меры и глубины этой ответственности, условие осмысления выбора, на который обречен человек самим фактом своего существования.
Решением проблемы Жути I через сопричастность достигается только «эстетический» (по С. Кьеркегору) уровень. Главная же задача — достичь уровня «этического», позволяющего оценить и оправдать выбор. Сопричастность самоценна. Значение и смысл мира открывает только индивидуальный опыт личности, затронутой миром и затрагивающей мир. Я — самовыражение мира. Не выделяю себя в нем, но и отмечен в нем, незаменим. И тут поджидает еще один кошмар, еще одна жуть.
4. Жуть II и самоценность
Без любви человек —
не более чем покойник в отпуске.
Э.-М.Ремарк
Никто и никогда не увидит мир так, как ты. Своих мозгов в чужую голову не вставишь. Ни один человек не поймет другого полностью, до дна. Открывается еще одна бездна. Ж.-П. Сартр прав: «ад — это другие». Враги и равнодушные, друзья и любящие, доверие, без которого нельзя, и измены, на которые оно обречено, абсолютность этих измен при относительности доверия — ужас именно в обреченной относительности.
В общем-то, Жуть II — проявление и разновидность Жути I. Та же бездна безответности. Поэтому преодоление Жути II в той же сопричастности меня-уникального — другим уникальным в нашем общем взаимоутверждении себя, друг друга и мира. Что еще нужно человеку для счастья, кроме как быть слитым с общим «мы», но быть в этом «мы» замеченным и окликнутым? Не буду повторяться, повторять сказанное на эту тему в двух книгах и статьях — эта мысль определяет содержание и «Проблемы осмысления действительности», и «Разум. Воля. Успех». Но все же, как главное — моя самоценность — это самоценность этих других. Мое понимание другого есть оформление его в моем избытке (по сравнению с ним) видения мира. Как говорил Данте, если мы когда и воскреснем, то только для знавших и любивших нас.
Стать свободным — забыть себя. Отдать себя. Жить в любви не с собою, а с любимой, в сражении — не собой, а сражением, не собой в идеале, а идеалом в себе. Но: «Познай себя — какое счастье в том? Познаешь, а куда бежать потом?» Поэтому — не познай, а забудь себя. Но для этого забвения надо иметь что забыть. Для самоотдачи надо иметь что отдать.
5. Эгоистический пессимизм как собственная противоположность
Уж лучше грешным быть,
чем грешным слыть.
Шекспир
Получается этакий эгоистический пессимизм. Эгоистический — так как существую я и моя жизнь. Это именно моя жизнь, мои мысли, чувства и переживания. Это мои и только мои мысли, чувства, переживания и заботы. Никому никогда и нигде не дано их пережить и понять до конца. Пессимизм — так как я исчезну. Моя жизнь конечна. Это истинная истина, и единственно, чего я не знаю, так это — когда. Поэтому я готов к этому всегда.
Только принцип эгоизма может дать действительное обоснование отношений к другим, любви к ним. Они — мои люди моего мира. Мое окружение — часть моего мира, моего сознания, сфера моей свободы и ответственности. Теряя человека, я теряю себя. Следовательно, только эгоизм есть настоящий альтруизм.
Также и только пессимизм дает реальное основание реальному оптимизму. Розовый, глупый, телячий оптимизм обрекает человека на уныние и неудачи. Замыслы, цели, надежды и упования никогда не сбываются полностью. Сама жизнь — одна большая неудача. Поэтому оптимизм чреват еще и рваческими рефлексами хищничества: хватай пока, что и чем можешь! Энергия заблуждения коварна.
Смерть — ужас, пессимизм. Но к ней можно отнестись инструментально, как к средству. Например, в духе сталинского «смерть решает все проблемы» или «есть человек — есть проблемы, нет человека — нет проблем». Когда смерть и ужас в истоке, методе и средстве — терроре, насилии, самоубийстве — они становятся формами бытия. Тогда действительно достигается оптимизм — оптимизм насилия. По авторитетному замечанию В. Шаламова, террор снял проблему смерти и оптимизма, так как вся философия терроризма — личности или государства — в высшей степени оптимистична. Это оптимизм, оправдывающий пессимистические средства якобы благими целями, зло во благо.
Чтобы избежать этой ловушки, судить надо не по целям, а всегда и исключительно по средствам, по пути, а не по храму, к которому он якобы ведет. Оптимизм насилия — бессодержателен, пуст, так как бес-человечен. Ужас и смерть — не формы, а сама ткань бытия. И дело человеческое — формовать из этой ткани его — бытия — осмысленное. Смертью смерть поправ.
Только пессимизм ведет к оптимизму, только эгоизм — к альтруизму. Оптимизм и альтруизм могут быть только следствиями, побочными продуктами. Взятые как посылки, как исходные принципы, они ведут в тупик. Оптимизм — к краху и незащищенности. Альтруизм — к поглощению личности, тому же краху и той же незащищенности. Вместе же — к насилию и, в конечном счете, к бес-человечности, человекоубийству, освященному «во имя».
Человек — не винтик в машине, а пчела в рою. Не меня используют «во имя», а я несу сам. Не «надо», а «не могу иначе». Ближний мне ничего не должен, даже в ответ на мое служение. Абсурдно не только требование жертвенности и навязывание долга. Если не абсурдна, то уж комична максима «заслужи любовь ближнего». Я не могу зарабатывать любовь, брать подряд на нее или получать ее за выслугу лет, а получив — оптимизировать и благоустроить свою жизнь. Другой мне ничем не обязан, даже в ответ на мое стремление заслужить его любовь. Это я всем, всегда и во всем обязан. Потому что из них — других — состоит ткань моей жизни, я сам. Поэтому адекватной максимой может быть, пожалуй, только такая: «Никто тебе ничем и никогда не обязан. Но ты должен всем. Всегда и во всем».
Расширить сферу своей свободы я могу только ответив на спросы-запросы других, включив их в сферу своей ответственности. Мне и разум-то дан для того, чтобы осознать меру и глубину моей ответственности. Они бездонны и бесконечны в силу бесконечности и безмерности включенности человека в ткань (материю?!) мира. Первородный грех — грех рождения, прихода в жизнь и мир, а значит — первородная ответственность за их целостность и гармонию.
Вина человека изначальна и абсолютна. Разум дает сознание меры и глубины ответственности, а значит — сферы и горизонта свободы. Потому что свободен я только там, где сам принимаю решения, а значит и беру на себя ответственность. Из двоих спорящих один всегда должен быть умнее и взять вину-ответственность на себя. Он не только умнее, но и добрее и дальновиднее. Потому что свободней и ответственней. Так почему это не я? Если мы с миром, другими людьми в конфликте, то пусть я буду виновным, но зато — хозяином положения. Путь ясен.
6. Проясненное сознание
Сознание — это такая вещь,
которую люди приобретут —
хотят они этого или нет.
К. Маркс
Синтез преодоления Жути I и Жути II, синтез сопричастности и самоценности дает проясненное сознание. Оно выражает сопричастность гармонии мира и ответственность за свой путь в этой гармонии. Проясненное сознание сродни интуиции Страха Господнего, о которой пишет В.А. Карпунин. Но проясненное сознание не обязательно связано с Творцом. Сотворен мир по замыслу или он сам по себе? Я не вижу существенного смысла в этом вопросе. Творец мог быть, но затем уйти в другой мир. Что он мне? Что с ним, что без него — я одинаково разгадываю загадки мироздания (миросоздания). Проблема не в нем, а во мне. Понимаю ли? Что и как понимаю? Беру ли ответственность на себя в меру понимания? Собственно, это ведь мне для понимания чего-то надо это что-то представить как чей-то замысел. Это мне всегда нужен другой — с его волей, замыслом текста, поступка, мироздания.
Может удивлять или удручать, что Жутей именно две? А почему не три, восемь или сорок шесть? То, что Жуть I от связи с миром, а Жуть II — с обществом, лежит на поверхности. Больше того — Жуть II есть, в конечном счете, разновидность первой, может вкладываться в нее матрешкой. Но — догадкой: что если в этом проявляется асимметрия головного мозга? Жуть I — от правого полушария и первой сигнальной системы, а Жуть II — от левого и второй сигнальной системы? Потому и преодоление Жутей — одной через другую. От Жути I через сопричастность и проясненное сознание к совершенству. Преодоление смерти — Жути I — через Жуть II, то есть через собственную единственность выполнить то, что кроме тебя не сделает никто. Делать то, что делают все, делать за другого — смерть.
А может, Жуть I — Танатос, а Жуть II — Эрос? И первая преодолеваема через вторую, через «другие», через единство с ними. А преодоление Жути II — через общее всем, через смерть — то, что всех объединяет.
Проясненное сознание — прорыв конечного в бесконечное, прерывистого — в непрерывное и слияние с ним. Преодоление бессознательного сознательным, итогом чего становится сознательное бессознательное или бессознательное сознательное, если угодно — засознательное. Мистическое — но не как сверхъестественное, а как самое естественное — живое переживание опыта, в котором логиче¬ски-дискурсивное и интуитивно-образное, лево- и право-полушарное — едины и расчленимы только рефлексией.
При желании можно увидеть в проясненном сознании структуру. Например, софийность триединства знания (истины), красоты (совершенства) и любви (сопричастности истине и совершенству). Можно и в структуралистском духе представить проясненное сознание как дао, как срединный путь, как синтез оппозиций:
Жуть I — Жуть IIИнь — Ян
Гедонизм — Аскетизм
Индивидуальное — Социальное
Мистицизм, романтизм — Рационализм
Даосизм — Конфуцианство
Правое — Левое
Непрерывное — Прерывистое
Этот ряд можно продолжать. Ограничусь хотя бы приведенными примерами.
Жуть I включает в себя время. И проясненное сознание наполняет его содержанием. До христианства человек жил в мифе. А миф вечен, он совершается не во времени, а в себе. И поэтому смерть — не смерть, а продолжение мифа. Христианство разрывает этот временной коллапс мифа идеей спасения. В Новое время приходит осознание жути времени. Человек опять становится точкой, но не тотально размытой в коллапсе мифа, а нумерической на стреле времени, бесконечно малой во Вселенной. Проясненное сознание связано с осознанием временной определенности, отрезочности своего пути, в жизни, в истории, во Вселенной, своей вплетенности в ткань жизни. Но с чем вплетенности? Чем определяется содержание, позиция, интерес, определяющие цвет и фактуру моей нити и пряжи?
Интерес интересу рознь. Одному интересно заниматься логической семантикой, другому — толканием ядра, третьему — сидеть на игле, а четвертому — снимать скальпы с ближних. Если Бога и бессмертия нет, то все дозволено? Если умер Бог (Ф. Ницше), то умер ли человек (Э. Фромм)?
7. Happening
Истинное знание достигается не размышлением.
Оно есть то, чем вы являетесь: оно есть то, чем вы становитесь.
Шри Ауробиндо
Жизнь — не созерцание, а проживание пути. Можно назвать это приключением, можно развлечением (Б. Паскаль), можно отвлечением (Л. Гинзбург). Но во всех этих случаях речь идет о том, что человека надо куда-то и от чего-то оттаскивать. Конечно, от ужаса, от страдания, от жути бытия. Но ведь существо дела — в самой ткани жизни, в ее плетении. Поэтому реализация проясненного сознания может быть представлена как happening — действие, поступок, деятельность. Абсурдная и ритуальная одновременно. Как мода и как детская игра. Как политический митинг и аттракцион. Синтез творчества и самой жизни, творца и предмета творения, дистанции и сопричастности, самой реальности и ее альтернативы.
Ткань бытия, которую я называю happening. Наиболее близкое по смыслурусское слово — стёб (из арго: стебок, стебаться). И happening, и стеб настолько обыденны, что очевидно не случайно не имеют даже обыденного лексического выражения. Но стеб, как и основная часть русской лексики, имеет явную оценочную окраску. Об этом подробно и хорошо писал ранее в «Логосе» М.Н. Эпштейн. Неспроста ведь в русскоязычной традиции термины заимствовать из других, преимущественно западноевропейских языков. Русская речь и русский язык слишком оценочны для терминологической точности и определенности. Вот и я, следуя этой чисто русскоязычной традиции, предпочитаю слово happening — вплоть до его англоязычного написания.
Жизнь и путь в ней — творчество. Жизнь — не кино, и ты — не зритель. Она — happening, а ты — его участник и каждую секунду творишь его и себя в нем. Happening — стиль — наиболее полное, интегральное выражение мировоззрения, миропонимания. Целостное мироотношение.
Сам человек.
Happening — это игра здесь и сейчас. По заданным правилам и в себя самого по собственным правилам. Как лента Мебиуса.
Человек потерял близкого. Узнал о собственном безнадежном диагнозе. Выручает привычка — делать что-то, лишенное, на первый взгляд, смысла. Человек спасся от катастрофы. Остался один в лесу, на острове, на Земле. Чтобы жить, он ищет занятия, цели, задачи, иногда абсурдные, но обязательно и строго соблюдает их. Человек оказался в тюрьме, в ирреально регламентированном мире. Его ждет деградация и распад личности. И он придумывает себе зону автономного поведения, занятия, внешне ничем и никем не заданные, решение о которых — свободно. И человек сочиняет роман наизусть, играет в уме в шахматы, путешествует в своем воображении к полюсу... Жизнь менее ужасна, чем потеря близкого — их так или иначе теряешь всегда, чем одиночество — ты изначально обречен на него, чем тюрьма — чем она сама не тюрьма духа твоего. Все они — и тюрьма, и одиночество, и утраты — вышелушивают главное в жизни, оставляют человека наедине с нею, глаза в глаза. И видит человек, что нет у него защиты, что вся его жизнь, если имеет смысл, то как непрерывный happening. В жизни нет целей, нет «надо». Вся она — сплошное средство, мое «не могу иначе», мой happening.
Happening — игра, а значит — сопереживание, переживание остранения скорее, чем отстранения. Но всегда — мое отношение. Поэтому happening — венец и итог. Он — сопереживание, окрашенное моим к нему отношением. Happening — остранение я для других, остраненное я для других. Остраненное потому, что не может иначе. Иначе — как все. И потому — иное, как инок. Поэтому happening в основе иночества.
Речь идет о творческом самоутверждении во имя сохранения всечеловеческой истины как истины каждого, то есть во имя устранения несправедливости как метафизической (смерть), так и конкретной (насилие, бедность и т.д.) Эта надежда на лучшее, эта вера в добро и любовь к нему реализуется не только в «не могу иначе» (которое само по себе отнюдь не ригоризм), сколько в happening’е, юморе, иронии, шутовстве, юродстве, празднике. Homo sofiens есть homo ludens. Жизнь — это праздник, на который тебя пустили и в котором ты участвуешь. Ты, и поэтому — только ты сам можешь сделать этот праздник для себя и для других. Оформляя себя, остранняя и отстраняя себя в happening, я становлюсь собой. Не на потребу для других, а в себе для них и для себя в них.
Happening делает меня сопричастным общей мистерии, делает замеченным в ней, окликнутым. Это праздничный карнавал — прорыв повседневного опыта, выход в мистерийное пространство и время. Так у Достоевского герои сходятся в беспредельности, так общаются в Касталии и «мире бессмертных» Г. Гессе — в «большом времени» М.М. Бахтина. Разве останемся в истории — мы, какие есть, какими были? Останется только то, что мы сделали, живя свою жизнь, свой happening. И домыслы потомков, связующие наши «со-творчества». Легенда. История. Вечно возобновляющийся happening. И прав был В.Б. Шкловский — не историю надо делать, а биографии, из которых в конечном счете и складывается история.
8. Творчество и самозванчество, свобода и воля
Иго — мое благо и бремя мое легко.
От Матфея
Жизнь, путь как happening — творчество и произведение. В конечном счете все сходится на позиции мастера: самоценность и свое место, ответственность и happening. Философия мастерства — ответственность за себя для других и перед другими — не столько концепция жизни, сколько уже сама жизнь. Не столько философия поступка, сколько сам поступок — вменяемое, во всех смыслах вменяемости, действие. Но это и ответ на «или-или» Кьеркегора, ответ Родиону Раскольникову, ответ сартровскому Оресту. Это, а не «трансценденция» К. Ясперса, «сущность» человека А. Мальро или даже «благоговение перед жизнью» А. Швейцера. В этом и есть Жуть I и Жуть II, сопричастность и самоценность просветленного. Но в buddha нет мастерства — своего дела и совершенства в нем. Есть общее единое совершенство полноты — ом. Есть самосовершенствование как самоотказ, самоотречение, а личное спасение как отказ от себя в мире. Даже сперму надо копить.
Мастер — синтез не только сопричастности и самоценности, преодоления Жутей I и II, синтез растворения в бесконечном абсолюте и монадической изолированности. Потому это и синтез Востока и Запада, нирваны и творчества. Проясненное сознание как сознание мастера — единство с целым, которое без тебя не цело. Ты — необходимая часть этого целого. Хотя и часть, но необходимая и не обходимая. И ты за это отвечаешь. Как мастер.
Мастер поступает — не на пользу, а скорее невзирая на пользу. В принципе, рано или поздно человек начинает понимать или догадываться, что в общем-то люди и мир вполне могут обойтись и без него. Сознание этого — первый шаг становления мастера. Поэтому столь часто мастер — запойный пьяница. Еще бы не запить?! Он — мастер, а без него и без его дела человечество не помрет и мир не рухнет! Но есть и другой путь. Да — не нужно! Да — можно обойтись! Но это мое дело. Не чье-нибудь, не чье-попало, а именно мое, и я его должен и буду делать, так как кроме меня и лучше меня его никто не сделает. Я — призван. И тогда мир узнает Хайяма — не математика, а поэта, Петрарку — тоже поэта, а не общественного деятеля, Назорея — не в своем отчестве.
Призванность и happening сродни самозванчеству. Где грань между ними? Фанатик, экстремист, графоман и прочие самозванцы тоже «призваны», тоже «не могут иначе». Они тоже люди долга. Они тоже служат. Они тоже видят себя средством. Есть ли и где грань? Есть ли и в чем критерий? Если есть, то там — граница добра и зла. Самозванство — самоутверждение личности за счет других, то, чему противостоит конструктивное творчество и ответственность. Самозванство — бармалеевщина, о которой я много писал раньше, желание сделать других счастливыми помимо и вопреки их воле. Самозванец самоуверен, весь — самомнение. Творец — концентрация сомнений, главная причина которых — не навреди. А еще лучше — помоги. И как помочь не во вред.
Есть ситуация свободы и есть ситуация воли. В ситуации свободы я расширяю сферу своей свободы, отвечая другим, ориентируясь на их интересы и спрос. Отвечая на этот спрос, ответив другим, я беру на себя ответственность и становлюсь свободнее. Благоденствие свободного общества строится на основе удовлетворения взаимного спроса, тотального диалога, всюду плотных диалоговых отношений, вплоть до рыночных. Поэтому демократия, правовое государство — гаранты свободы и достоинства человека — есть итог и результат, выражение и упаковка этого всюду плотного социального пространства. Ситуация свободы — ситуация творчества.
И есть ситуация воли. Когда я напрочь не учитываю интересов других. У меня есть идея и во имя этой идеи я готов не пощадить никого. Вот тут я — самозванец. Самозванцы сталкиваются в пустом, не структурированном пространстве. Это ситуация воли.
Неспроста идея богочеловечества и человекобожия так активно муссировалась в конце прошлого — начале нынешнего века именно в России. В. Соловьев, например, прослеживал именно с этой точки зрения всю историю человеческой мысли. А теистическое, бес овское (в смысле бес-совестности, бес-культурности, без-рассудности, без-ответственности и т.д.) сознание, анестезия души ново-каиновой блокадой рационалистически оправданного насилия, наркотиками «великой эпохи», «нового порядка» привели к массовым формам безответственной нетерпимости, массовому самозванству и «представительству великих идей». Оставшиеся голыми, беззащитными, слабые души льнут к самозванцам, ищут индивидуального спасения в бесчеловечных и бес-человеческих учениях, «загадочных» явлениях.
Мир как целое рухнул. Теперь рушится индивидуальность. Вопрос в том, означает ли это конец человека. Человек нынешний — больше чем одинок. Он проблематичен. Кто или что человек? Кто или что личность? Границы свободы и ответственности, границы вменяемости сузились настолько, что перешли в запредельное. Если в архаичных обществах ответственность возлагалась на племя и род в целом, если еще Иван IV в наказание вырезал целый род вместе со всей дворней и крепостными, то сейчас границы вменяемости, а с ними и границы личности совпадают с психосоматической целостностью человеческого организма, причем только на определенных этапах его жизненного пути и в определенных состояниях. За этими границами человек не является в состоянии аффекта и т.п. Но ведь эта тенденция сужения границ вменяемости и личности вполне может быть продолжена. Разве уже сейчас не возлагается ответственность не на целостную личность, а на стихии, процессы и системы, ее пронизывающие и образующие? Например, ответственность возлагается на наследственность, окружение, а то и части тела (это не я убил — рука сама убила) и организма (нервная система подвела), а то и на отдельные социальные роли (разве это ж я убил, я бы не смог, но как зять...).
Набрасывая на мир все более мелкоячеистую сеть теоретиче¬ских рационализаций, приходишь к чувству — не понятию! — бесконечности мира и иллюзорности полноты знания. Полнота — в молчании, в невыразимом. Познание — палец, который убирается после указания им на нечто. Так и личность — разве она не палец, указывающий на точку ответственности, но убираемый после указания на невыразимое? Прорыв к тьме кромешной — не столько высветить световой конус в ней, сколько впустить ее в себя? И стать в ней странником.
Раньше человек был сгустком телесного и духовного опыта. Теперь он все больше — странник в мирах этого опыта. Наверное, этим объясняется нынешний интерес к мистическому, восточной медитативной практике, астрологии. Дело не только в экономических кризисах, депрессиях и паниках, тотальном аларме. Очень и очень прав Б. Гройс, утверждающий в седьмой «Беседе»: нет индивидуальности. Есть защита от другого, индивидуальное формование себя в этих актах защиты, оплотняющих человека. Индивидуальность — на границах. Универсальная индивидуальность. Целое внешнего мира рухнуло раньше. Теперь рушится самозванное внутреннее. Остается путь. Остаюсь я как странник миров. Остался happening. Осталась лента Мебиуса мира и других, Жути I и Жути II, их единая поверхность, которая и есть личность.
9. От-куда добро и зло
Жизнь, на мой ничтожный взгляд, устроена
проще, обидней и не для интеллигентов.
М.М. Зощенко
Творчество, happening — добро. Зло — нет творчества, нет его возможности. Жуть. В нее легко соскользнуть, поскольку альтернатива есть всегда. Относительно Жути I — либо сопричастность, самоценность, либо тотальность самозванчества и популистской толпы. Сопричастность и самоценность — путь проясненного сознания, отрефлектированной ответственности happening’а. Альтернативы ведут к соскальзыванию в жуть и тьму кромешную. В них разгадка тайны тоталитарной мифологии ХХ века, опасность тоски по соборности.
Стремящийся убежать от Жути — в нее попадает. В оптимистическое насилие над природой. В альтруистическое желание сделать других счастливыми с помощью того же насилия. И в том и в другом случае насилие безответственно — прикрывается познанными законами объективной реальности, оправдывающими насильное приведение реальности в соответствие с ее же законами, коллективизмом толпы, который всегда прав только потому, что он коллективен.
Добро и зло не в мире, а в пути. В творчестве или отсутствии его, а то и отказе от него. Свобода — ответственный happening, но свобода воли есть воля к неволе.
На человеке вменяемая ответственность жить — не столько право, сколько обязанность. Если не я, то кто? Мастер работает сам, а не заставляет других. Святой сокрыт от позора. Мудрый мудр, а не мудрит. Честный честен, а не делает честные поступки. Воспитатель не воспитывает. Справедливость не знает разделения и насилия.
Нужен ли на этом пути разум? Помогли ли человеку когда на этом пути разум или просто ум? Необязательно, но наверное и в малом — в понимании пройденного. Как мне этот текст. Человек живет затылком вперед и умом назад. Задним умом. Разум вторичен по отношению к не-алиби в бытии. Вот и узнаешь меру своей вины и ответственности.
