Одесса! Ты в сердце моем!

Моему родному солнечному городу Одессе
и моей любимой одесской бабушке посвящаю

Моему родному солнечному городу Одессе
и моей любимой одесской бабушке посвящаю

Часть 1. Начало

Сегодня я снова приступила к работе над проектом «Память будущих поколений».

Я долго собиралась с духом (и, разумеется, с мыслями), перед тем как начать этот опус — или эссе… а может, просто воспоминания. Почему я говорю: снова? А дело в том, что два года назад я уже приступала к его написанию. И даже почти закончила. Но вдруг неожиданно мой ноутбук «полетел» — и все написанное исчезло. Пропало без следа. А мне всегда хотелось, чтоб мой сын и его будущие дети знали и помнили свои корни. И чтобы определение «Иван, не помнящий родства» к ним не относилось. Значит просто необходимо, хотя и очень сложно, начать сначала. Ведь столько чувств, эмоций прожито за время работы — и вот предстоит снова пережить все эти ощущения. Я оказалась не готова к дублированию переживаний. Я даже не понимала толком, как этот проект обозначить. А приходило в голову только слово «мемуары». И мне в итоге показалось это самым подходящим названием, ведь у меня есть уже некий груз за плечами и очень хочется им поделиться сближним. Одно из моих любимых изречений: «Что такое юность? Это отсутствие опыта. ­А что такое старость? Это когда его некуда девать». Так вот, этого самого опыта у меня достаточно, чтоб на правах семейного «аксакала» записать все, что когда-то слышала от родных. По сути, ведь воспоминания рассчитаны только на мою семью — или не только?

Начну не с самого начала, т.е. не с того момента, когда мои предки приехали в только что основанный город. Город, который станет для них родным и где они останутся жить навсегда. Вернее — не от основания моего родного солнечного города Одессы. Я начну с тех воспоминаний моей бабушки, которые связаны с самым тяжелым периодом в ее жизни — с Великой Отечественной войны. Я передаю ее историю, рассказанную ею же, и чувства, которые она переживала, когда вела со мною эти беседы-воспоминания. И очень больно слышать сейчас, как обесценивается и перевирается история в угоду политике и политиканам.

Итак: лето в Одессе — это сказка. Это запах моря, особенно если ветер юго-восточный, одурманивающий запах акации и, конечно же, солнце. Это все — запахи моего детства и моего счастья. По-моему, счастье должно пахнуть именно так! И, как поется в песне: «У нас в Одессе столько солнечного света, что в крыльях чаек даже косточки видны»…

С началом войны был дан приказ: Одессу не сдавать. И оборона длилась семьдесят три дня дня. Бомбили город регулярно. Бомбардировщики обычно прилетали ночью. Бабушка говорила, что жители сразу определяли их по гулу моторов. Самолеты летели над городом, нагоняя ужас и панику. Улетали далеко в море и уже там делали разворот. А на обратном пути, завершая свою миссию, бомбили не только военные объекты, но и мирных жителей. Моих родных разбомбило уже впервые дни войны, и они остались на улице в том, в чем стояли. Психологический эффект от бомбежки был сильнее материального, ведь пока самолеты маневрировали, люди успевали спуститься в убежище. Для немцев было важно напугать людей, вселить в них панику и раздавить психологически.

Все, кто был хоть как-то пригоден к строевой службе, были мобилизованы на фронт. А комиссованным и молодым нашлась работа по обороне города. Бабушка с другими женщинами копала противотанковые окопы в черте города, носила камни. Ее отец, мой прадед, инвалид первой мировой и к службе не пригодный по возрасту, был определен в команду, которая разбирала завалы после бомбежки и спасала людей из-под этих завалов. Бабушка с болью рассказывала, как тяжело ему было после каждого такого рабочего дня. Его сердце рвалось на части от боли и сострадания. На фронте, говорил он, имеешь дело с противником, и там все такие же солдаты, как ты сам. А здесь беззащитные женщины, дети, старики… И его сердце не выдержало такого количества человеческого горя, он умер еще во время обороны Одессы, оставив свою жену, дочь и маленького внука — моего папу. К сожалению, оборона «захлебнулась», и наши войска получили приказ в трехдневный срок оставить город. И тут началось «самое интересное»: был еще один приказ — перед отступлением уничтожить все съестные припасы в городе. Под девизом «чтоб врагу не досталось». А раздать мирному населению, чтоб с голоду не пухли и не умирали, не хватило ума, да и времени, чтоб возиться и думать о своих людях, как всегда, не было. Проще и быстрее было уничтожить.

Недалеко от нашего дома, в котором впоследствии родилась я, перед самой войной была построена школа. В ней не успели провести ни одного урока: она ждала своих первых учеников к сентябрю 1941 года. (В 1959 году отстроят заново по тому же проекту, в эту — школу № 74 — я и пойду в первый класс, но это будет намного позже.) И вот в эту новенькую школу на 2‑й станции Большого Фонтана свозили со всего города, со всех мукомолен, муку и зерно. Затем поставили оцепление из автоматчиков (защитить от мародеров) и подожгли. Три дня горела школа, набитая хлебом, три дня стояли люди и напрасно просили, чтобы им позволили набрать хоть немного муки. Но военные приказы не обсуждаются. Оцепление было снято, только тогда когда школа полностью сгорела.

Автоматчики уходили из города последними, на третий день. А в Одессе начался голод. Люди ходили по пепелищу и собирали сгоревшие зерна, как-то их перетирали и из этой золы пекли лепешки. Папа целыми днями плакал от голода и просил хлеба. А бабушка, успокаивая его, обещала: «Вот закончится война, и у нас будет много хлеба. С черным хлебом мы будем есть суп, а с белым — пить чай». А ребенок плакал все сильней и сильней и сквозь слезы, рыдания повторял только одно: «Этого никогда, никогда не будет». И даже когда он вырос и сам стал папой, он, придя с работы и поздоровавшись, сразу же спрашивал у меня: «Хлеб дома есть?» (Я приходила домой раньше всех, поэтому покупка хлеба вменялась мне в обязанность. Но я была единственным ребенком в семье и к обязанностям относилась халатно. И стыдно мне становилось только по факту обнаружения невыполнения.) Получив отрицательный ответ, папа разводил удивленно руками, как-то обижено, но всегда — без претензий, и сам бежал в булочную. Если же оказывалось, что хлеб есть, но только черный, тут уже следующий вопрос возникал не только у папы, но и у дедушки: «А у нас, что сейчас голодовка?» И еще их не оставлял равнодушными грибной суп-пюре. Эта серая, однородная на вид масса вызывала ироническую ухмылку и единогласно объявлялась похожей на затируху в двадцатые годы. Я не знала, что такое затируха, но понимала, что это нечто не очень вкусное. Бабушка, слегка улыбаясь, объяснила мне, что это мука, поджаренная и разведенная водой. Такой «кандёр» ели в голодовку — если еще мука была!..

Бабушка очень часто вспоминала войну, голодовку, рассказывала — и всегда плакала при этом. А я смотрела на нее очень внимательно, чувствуя всю ее боль. Мне так всегда в эти минуты было жалко бабушку! Я и сейчас помню ее лицо — и то, как сжималась от сострадания моя детская душа.

Я помню, как любила смотреть, когда проезжала мимо наших окон военная техника, как курсанты артиллерийского училища шли на парад. Он обычно проводился на площади перед обкомом партии (эта центральная площадь и сейчас называется Куликовым полем). А так как на военный парад, да и вообще на любую демонстрацию, трудящихся не пускали без пригласительных, то мы с бабушкой с удовольствием смотрели на них из окна — благо мы жили в таком удачном месте. (Так и хочется сказать:«А из нашего окна площадь Красная видна».) Конечно же, ни Куликово поле, ни, тем более, Красная площадь не были видны из наших окон. Но то, что можно было наблюдать с третьего этажа нашего дома, тоже было очень заманчиво.

Из этих самых окон бабушке довелось увидеть и другой парад — парад, от которого кровь стыла в жилах. Это случилось, когда в Одессу входили немцы. Очень подробно бабушка рассказывала об этом. Рано утром мимо наших окон проходили войска СС: стройными рядами, один в один, как на подбор, четко чеканя шаг. Эсэсовцы шли под барабанный бой. Пустой город, мертвая тишина… Люди попрятались, и только украдкой наблюдали из-за прикрытых ставень и штор. Липкий страх пронизывал все тело (бабушка как-то передергивала плечами и произносила:«Бррр!» — ей и через столько лет было страшно это вспоминать).

Она сравнивала немцев и румын. Румыны вошли в Одессу первыми, и какая-то румынская часть расположилась в нашем дворе. На середине двора повар варил для солдат кашу, мамалыгу, и если что-то оставалось, раздавал детям. Если же детей в тот момент не было на улице, то кашу выливали. По их правилам, порции были определенных объемов, а добавка солдатам была румынской армии не положена. Бабушка называла их лапотниками, потому что они по своей строевой выправке явно проигрывали немцам. Румыны учили детей румынскому языку. Папа, отвечая на мой вопрос, что он помнит из военного детства, часто говорил: «Меня румын линейкой бил». Дело в том, что в их семье детей не били вообще. И еще, со слезами на глазах: «Я макуху ел». А потом объяснял, что такое макуха.

На какой-то их религиозный праздник (предположительно — на Рождество) румыны раздавали дворовым детям подарки, и папа получил коньки. У меня никогда не было коньков, а мне очень хотелось. Я завидовала всем, у кого они были. Их мне не покупали просто из соображений элементарной безопасности: боялись, что я поломаю ногу. Объясняли это тем, что я девочка, а для девочки сломанная нога была бы трагедией. Первоклассная отмазка! Поэтому, услышав, что у папы были коньки, я принялась его расспрашивать, и папа с очень обиженным видом ответил, что ему не пришлось на них кататься. Кивнув в сторону бабушки, он сказал: «Мама отобрала». Я с возмущением и с обидой за папу обратилась к бабушке — мол, как это так, обидели ребенка! И получила спокойный, но очень убедительный ответ: «Тогда была голодовка, и я поменяла их на хлеб». И мне стало стыдно…

Я ни в коей мере не хочу идеализировать румын. Они предостаточно горя принесли на нашу землю: и расстреливали, и пытали, и уничтожали партизан. В их «сигуранце» было много русских офицеров-эмигрантов: когда-то выехавшие из страны, они вернулись теперь в составе румынской армии. Эти люди не только прекрасно знали язык, они, переодевшись в штатское, чудным образом растворялись в среде горожан. Поэтому румынская контрразведка работала превосходно.

Но я пишу не историческое эссе или военные мемуары, где необходимы достоверные факты и точные цифры. То, что есть в моем распоряжении — лишь отдельные воспоминания стариков, их чувства, их субъективный взгляд на эту жизнь. А бабушка, как я понимаю, румын — в отличие от немцев — не боялась.

Дом на 1-й станции Большого Фонтана, в котором жили мои родственники, разбомбило. После войны на том же месте построили новое жилое здание, но уже по другому проекту. Первое время, как все разбомбленные, они жили в куренях, расположенных на приморских склонах, и, как все, ожидали своей очереди на жилье, оставленное эвакуированными. В то время граждане, уезжающие в эвакуацию, сдавали свои ключи от квартир в домком. В эти пустующие квартиры, в порядке очереди, и заселяли оставшихся без крова людей. Эти слова: гражданин, гражданка, граждане — сейчас выглядят не только устаревшими, но и смешными. А ведь моя бабушка до последнего дня обращалась так к посторонним людям на улице, в транспорте, а вот обращение по половому признаку: женщина, мужчина — считала неприличным.

Тот небольшой отрезок времени, когда они проживали на 12‑й станции Большого Фонтана, вернее, на побережье, оставил также немалый след в бабушкиной памяти. И, как выяснилось в последствии, в моей тоже.

Жили все дружно. Соседи — такие же пострадавшие от бомбежки. Помогали и поддерживали друг друга всегда. По очереди «выползали» за продуктами. А идти нужно было в центр (мы говорили всегда — в город… можно подумать, что жили в селе). Центр — это Дерибасовская и окружающие ее улицы. А это километров десять туда и столько же обратно. Маршруток не было. Но шли — выбора не было. Надо было кормить ребенка и что-то есть самим. Так как обувь быстро сносилась, ноги обматывали тряпками и так шли.

Как-то днем прибежал сосед и объявил, что на Фонтане облава — на 10‑й станции хватают евреев. Бабушкиными ближайшими соседями была семейная пара. Жену, хорошо помню, звали Фима. Так вот эту женщину и схватили. Все очень расстроились, муж побежал ее вызволять. Его отговаривали, хотели спрятать и даже пытались не пустить. Но он был убежден, что все будет хорошо, говорил, что объяснит тем людям, что он не еврей, а грек. К превеликому сожалению, его никто не стал слушать. Достаточно было сказать, что в бараке его жена, чтоб его тут же схватили и отправили туда же. Бабушка показывала это место на 10‑й станции, прямо на остановке. Там был санаторий и одноэтажные магазины, как раз на повороте. Вот в этом месте и были конюшни, куда сгоняли людей. Три (как мне помнится) барака. Их закрыли, заколотили выход — и прямо на глазах у всего столпившегося народа подожгли. Бабушка говорила, что запах долго еще стоял в воздухе. И она запомнила его на всю жизнь. А чтобы никто не полез спасать, поставили автоматчиков с овчарками. Вот это сделали фашисты.

Здесь бабушка всегда плакала и повторяла: «Фимку жалко…»

Часть 2. Бабушкины бабушки. И дедушки тоже

У меня сохранился документ, датированный 1883 годом. Это свидетельство о крещении моего прадеда, Алексея Дмитриевича. Привожу его копию (орфографию сохраняю).

СВИДЕТЕЛЬСТВО

Мы, нижеподписавшиеся, священнослужители Города Одессы Единоверческой Покровской церкви собственноручным подписом и приложением церковной печати свидетельствуем в том, что в метрической книге приходской нашей церкви, за 1883 год в первой части под № 38 записана следующая статья: 1883 года, Марта восьмого числа родился, а Апреля третьего числа Крещен Алексий: родители его Одесский дворянин Дмитрий Петров сын Будилкин и законная жена его Мария Лукъянова дочь, оба православного исповедания. Восприемниками были Одесский купец грек Аристид Ксиди, и Италианского Подданства… Петра Винчети дочь дворянина Юлия. Таинство Крещения совершил Священник Василий Здетовецкий, с Диаконом Сильвестром Куницким.

1883 г. Август 2 числа.

Священник Федор Туринин,

Диакон Антоний Соболев.

О семье бабушкиного отца знаю немного: его родители Дмитрий Петрович и Мария Лукьяновна имели усадьбу на 6‑й станции Б. Фонтана, она выходила на четыре улицы. Запомнила то, что были у них два садовника, и это меня очень тогда удивило: мало того, что садовники свои, так их еще и два. Один следил за цветами, другой ухаживал за деревьями, кустарниками. Так, по крайней мере, вспоминала бабушка.

Она с родителями редко и, как я поняла, не очень охотно бывала у этих своих бабушки с дедушкой. И почти ничего о них не рассказывала. Помнила еще, что в доме вместе с родителями ее отца осталась жить его единственная сестра со своей семьей. У нее было два сына. Младшего бабушка любила и вспоминала с теплотой. Он был не только старшим двоюродным братом, но и другом. Еще ребенком он умер от дизентерии. Мальчику не успели оказать медицинскую помощь: Сначала он стыдился признаться маме в том, что его беспокоит, а потом было уже поздно. Вот об этом своем двоюродном брате бабушка вспоминала, очень сожалея о его смерти. По ее словам, он был хороший, добрый мальчик.

Пришло время, когда дворянские усадьбы стали национализировать. Перед тем, как в дом пришли товарищи с мандатом, бабушкина тетя успела закопать в саду сундук (или сундучок — размеры не уточнялись) с фамильными драгоценностями. Об этом бабушка знала. Что стало потом с тем сундуком, да и с самим семейством — бабушка не помнила и поэтому рассказать мне не могла. Скорее всего, сундук выкопали еще в то смутное время: может, кто-то из прислуги или те самые садовники. Потом (это я уже сама помню!) в этом особняке был детский санаторий, а рядом конечная остановка и кольцо 16‑го трамвая. Позже это все снесли и построили ряд девятиэтажных домов.

Странно конечно, что особняк остался дочери, а не сыну, как наследнику. Но таков был выбор родителей, и я даже понимаю почему. Я думаю, бабушка тоже это знала, но не говорила. Она не только очень любила, но еще глубоко уважала своих родителей, и потому не хотела осквернять их память рассказами о каких-то семейных склоках.

Дело в том, что ее отец, когда ему исполнилось восемнадцать, влюбился. И, как добропорядочный сын, сообщил о своих серьезных намерениях родителям. А его избраннице было уже тридцать, и по всем канонам XIX века она уже считалась «старой девой». Про знакомство своих родителей и их совместную жизнь бабушка рассказывала с удовольствием и даже, как мне казалось, в воспитательных целях.

Шел 1901 год. Большинство девиц обучались и проходили практику в госпиталях в качестве сестер милосердия. Живым и деятельным примером этого была императрица Александра Федоровна с дочерьми. И моя прабабушка тоже обучалась и работала в госпитале. Однажды туда пришел Алексей со своим другом — друг пошел проведать свою невесту, а Алешу взял с собой за компанию. И его барышня пришла на свидание с подругой Верой — это и была моя прабабушка. Не знаю, как сложилась судьба той пары, поженились ли они, но отношения бабушкиных родителей завязались именно тогда, в госпитале. Алексей влюбился в стройную и красивую гречанку Веру, и с этого дня они начали встречаться. Сохранилось несколько фотографий. Эти фотоснимки с отдельными вещами и старинными иконами во время войны были вынесены в сарай и тем самым спасены от бомбежки: бомба попала в середину здания, в котором жила бабушкина семья, и он сложился как карточный домик, но все домовые пристройки уцелели. Среди фотографий — групповой снимок барышень в госпитале; есть снимок Веры в форме сестры милосердия, а также фото элегантно одетого Алексея с дарственной надписью: «девице Вере Васильевне Костанди — сестре милосердия — от Алексея на добрую память». И если бабушка о семье своего отца почти ничего не помнила и рассказывала без охоты, то о своих родителях и семействе своей матери она всегда говорила с удовольствием и множеством подробностей.

Дед бабушки был сыном греческого эмигранта по имени Константин Константиниди Василькети, который, как и многие другие греки, а также французы и итальянцы, был приглашен царским правительством и оказался практически у истоков основания города. Какой профессиональной деятельностью он занимался, я не знаю. Но хорошо знаю, чем занимались его сыновья. Дети родились уже на этой земле, но остались греками по происхождению. Они все были подданными Российской империи; их фамилия была немного сокращена (ее подогнали под удобный формат). Бабушкин дед, Василий Константинович Костанди, старший сын в семье, был основателем рыбного промысла в Одессе. Сам он про себя говорил так: «Я рыбак — и должен трудиться». Знаю, что городские власти предлагали ему землю для строительства дома на Приморском бульваре. Тогда еще никакого бульвара не было, а земля стоила баснословно дорого по тем временам. Но, как я понимаю, возможность у него была, хотя от земли он отказался, и по очень веским причинам. Во-первых, внизу строился торговый порт, а рыбная флотилия рядом с торговым флотом существовать не может. Во-вторых, он не был светским человеком, и всяческие тусовки или пиар (если использовать современный молодежный сленг) были ему совершенно ни к чему. В-третьих (и это главное, что повлияло на выбор места) — он был не просто православным, а очень верующим и религиозным человеком. Поэтому дом свой и флот построил он далеко за городом, на Б. Фонтане, возле мужского монастыря, на процветание которого и направил свою благотворительность. Жил он подле монастыря круглый год и даже похоронен был не просто на его территории, а прямо за храмом.

Бабушка рассказывала, как ее дед раза два в месяц выезжал с экипажем с Фонтана на Дерибасовскую, за продуктами. Дело в том, что на Дерибасовской располагались лучшие магазины. Дел покупал там сыры, колбасы, чай и т.д. Бабушка с тех пор еще любила голландский сыр. Дед говорил, что это лучший сыр. Затем бабушка в этом убеждала меня, покупая только голландский сыр. В нем полагалось быть дыркам — как в ее детстве. (Я ей верила и упорно их там искала.Но, я думаю, качество сыра очень изменилось за те десятилетия, которые отделяли ее детство от моего.) Больше всего бабушке нравилось заходить в чайный магазин. Там работали китайцы, а возможно, и держали этот магазин. Каждому покупателю, независимо от количества купленного чая, всегда давали подарок — особенно если он приходил с ребенком.

На Пасху, да и вообще по большим праздникам, все дети со своими семьями съезжались в отчий дом. Садились за стол и ждали, когда глава семьи вернется с праздничной службы, из мужского монастыря. Специально для него там выпекали к Пасхе огромный кулич (у нас говорят: паску), а в другие праздники пекли просфору. Приходя домой, дед собственноручно разрезал паску на кусочки и раздавал всем членам семьи. Бабушка любила этот ритуал и с удовольствием ездила туда с родителями.

Летом обязательно была рыбалка (недаром же у бабушкиного деда был рыбный флот!), готовилась на берегу общая уха. И купание с дальними заплывами! Одна из бабушкиных тетушек очень красиво пела. Она любила петь в открытом море — заплывала далеко и пела оперные арии.

Всего в этой семье было четырнадцать детей. Но выжили — семь. Шесть девочек и младший сын. Все наследство потом досталось сыну. (Моя прабабка была старшей дочерью, и ей приходилось нянчиться со всеми младшими детьми. Поэтому на вопрос бабушки, почему она единственный у родителей ребенок, ее мать отвечала: «Скажи спасибо, что я тебя еще родила. Мне так за мою жизнь надоело нянчиться с младшими детьми, что если бы не надо было иметь ребенка, я бы не имела».) Это было очень пуританское семейство. Сохранилось фото Василия Константиновича с женой. У деда строгий костюм, окладистая борода и поразительное сходство со своим младшим братом.

Этот брат его, Кириак Константинович Костанди (1852–1921), был известным одесским художником. Его картины есть в нашем художественном музее и в Киеве, он выставлены в Третьяковской галерее и в Эрмитаже; его именем назвали улицу на Фонтане, два переулка и детскую художественную школу при Одесском художественном училище (где более чем через сто лет учился мой сын, сначала в школе, а затем в училище, на скульптурном отделении). О его творчестве написаны книги, информацию о нем можно найти в интернете, в энциклопедиях. Память о нем чтут. Поэтому писать о том, что известно всем — это неблагодарный труд, да и нет смысла.

Часть 3. Детство

Маяковский

Хочу рассказать об одном из многих-многих дней, который повлиял на мою дальнейшую жизнь. Весна. Конец марта — начало апреля. Возвращаюсь из школы после уроков. Класс где-то четвертый-пятый. Последний урок — литература. Тема урока — творчество Владимира Владимировича Маяковского. Потому иду переполняемая впечатлениями, горю желанием поделиться с бабушкой только что полученными знаниями.

Сразу хочу объяснить, почему именно Маяковский. Дело в том, что в годы, на которые пришлось мое детство, политический пафос Маяковского был очень популярен. Это был, как бы сейчас сказали, очень раскрученный бренд. Его голос звучал по радио, с его стихами выступали на телевидении, во всех праздничных концертах. Такие популярные актеры, как Владимир Конкин, уверяли, что именно Маяковский является их любимым поэтом. Василий Лановой, вдохновленный возможностью достать пресловутый дубликат бесценного груза из своих широких штанин, громогласно вещал со сцены: «Читайте, завидуйте, я — гражданин Советского Союза!» — и не поверить в его любовь к пролетарскому поэту было просто невозможно. Все вокруг любили Владимира Владимировича, все признавали его гениальность (и урок литературы был очередным подтверждением этого факта) — все, кроме меня! И мне от своего невежества и непонимания этой красоты было очень стыдно. Стыдно и неловко. Поэтому я никому не сознавалась, что я — одна-одинешенька — не понимаю и не принимаю его пафоса. И бабушка была той последней авторитетной инстанцией, которая должна была «добить» мое невежество. От нее я ждала такого же, как в школе, восторженного отзыва. Поэтому захожу и прямо с порога, без увертюры, вызывающе-бодро задаю вопрос: «Бабушка, а ты Маяковского любишь?» И — о чудо! — бабушка, слегка наклонив голову, спокойно произнесла: «Нет». Увидев недоумение на моем лице, она продолжила: «Он был очень груб и бесцеремонен» (бабушка всегда объясняла ребенку все ею сказанные «нет»). «А так же, — продолжала она, — он очень некрасиво отзывался о Боге. (Хочу заметить, что к религии и вере в семье относились трепетно, но без фанатизма. Например, бабушку было очень интересно слушать, когда она рассказывала о том, как им в младших классах гимназии преподавали закон Божий. Ее рассказы были похожи на сказки, но почему-то воспринималось мной чуть иначе.) И дальше она процитировала Маяковского: «Сделали картинку, назвали — “Бог” и ждут, чтоб этот Бог помог». Бабушка даже поморщилась. И продолжала, уже с другой интонацией: «Ведь Есенин тоже писал об этом, но как!» И она прочла «Письмо к матери». Ее лицо в этот момент стало каким-то теплым, и она сделала акцент на фразе «И молиться не учи, не надо, к старому возврата больше нет». Бабушка знала толк в поэзии и была свидетелем живых выступлений как Маяковского, так и Есенина, когда жила в Питере в двадцатые годы.

Я была в восторге! Во-первых, оказывается, я не одна так чувствую! (А следовательно, я уже не белая ворона.) И этот «не один» — моя любимая бабушка. А во-вторых, я к тому времени тоже выделяла Есенина и с удовольствием учила его наизусть.

С этого момента многое, что мне пытались объяснить раньше, стало понятным. Например, ходить строем, петь хором и восхищаться чем-то, что нравится многим, не всегда может быть в равной степени полезным, нужным, интересным для всех. А главное, я поняла, что не стыдно иметь свое мнение. Если это не просто моя «кочка зрения», доказываемая из упрямства: я так хочу — и все! А мнение, подкрепленное серьезными аргументами. Когда я членораздельно могу объяснить, без амбиций и излишних эмоций, почему я не хочу, не могу, не люблю… и так далее. Спасибо, бабушка, за твое терпение и воспитание! Я в полной мере использовала твой опыт для воспитания твоего правнука! Благо-дарю!

Чем пахнет счастье?

Утро. Конец мая — начало июня. Мне лет 6–7. Просыпаюсь не от того, что будят и нужно идти в школу — вот ужас! Просыпаюсь, потому что хочется открыть глаза и начать новый день. Но я не тороплюсь. Лежу, затаившись. Прислушиваюсь. Бабушка очень тихо, чтоб не разбудить ребенка, возится на кухне. Комната залита солнцем, и оно светит в огромное раскрытое окно. (Окно и по взрослым меркам было большим.Мы жили в старом доме, с высокими четырехметровыми потолками и большими окнами.) Еще не открыв глаз, чувствую нежный, приятно-сладкий запах акации. Слегка резкий, но свежий запах моря. Запах, который содержится во всем, что связано с морем. Тут же всплывает в памяти запах водорослей и камней, мидии и черноморского бычка. Вспоминается шум прибоя и горячий желтый песок (в моем детстве песок в Одессе был желтый), и сразу по телу разливается приятное теплое чувство, что скоро мы пойдем туда, на море. Новая мысль — недочитанная книга. Со вчерашнего вечера: на стуле, что стоит у изголовья и на котором висят мои вещи, осталась книжка. И сейчас, пока еще лежу в постели, мне разрешают читать до завтрака. Резко разворачиваюсь, чтобы убедиться, там ли она. Ух, книга на месте!

Поднимаю глаза и смотрю в окно. Красота! Такое ощущение, что гроздья цветущей акации висят почти в квартире. Так и хочется протянуть руку и сорвать. Но нет, на самом деле метра три до ее ветвей. Но цветы — вот они, прямо перед глазами, и запахом наполнена вся квартира. Эти деревья под нашими окнами высадил после войны папа, и они доросли до третьего этажа. Читаю, как мне кажется, очень тихо, не шелохнусь. Хочу подольше задержаться в постели, чтобы дочитать. Но мне только кажется, что лежу тихо. Скоро дверь тихонечко открывается, и улыбающаяся бабушка заглядывает в комнату. «Доброе утро, — говорит она улыбаясь. — Пора вставать, завтракать и идти на море. А книжку можешь взять с собой и еще почитаешь перед сном».

Какое счастье!

Первый поход в библиотеку

Еще один день из моей детской жизни, который оставил светлую память в моей душе.

В советскую бытность все население страны посещало библиотеки. Интернета еще не было. Поэтому единственным источником знаний были книги. Но, как и многое другое, книги были дефицитом. Конечно же, они были в доме, но их не было достаточно для удовлетворения всех информационных потребностей. Бабушка регулярно брала в библиотеке книги для себя — и детские для меня. В книгах, которые она приносила, всегда были сказки разных народов мира. И если мне что-то не очень нравилось, она объясняла, почему все же нужно дочитать. Помню, что очень тяжело я воспринимала сказки народов севера. Да и не сказки это были вовсе, а легенды, и уж очень грустные и печальные, ни одного счастливого конца. Сюжеты помню до сих пор. Эта книга еще и моему сыну досталась. Бабушка любила повторять: «У каждого народа свои сказки и своя культура. Ты, чтобы стать культурным и образованным человеком, должна разбираться и уважать не только свою, но и чужую культуру, а начинать изучение нужно со сказок». И дедушка добавлял что-то о невежестве современного поколения, которое совсем не хочет учиться.

Я просила, чтоб и меня взяли в это таинственное место — библиотеку. Мне пообещали, что когда я научусь читать, обязательно туда поведут. И значит, было к чему стремиться. И вот как-то вечером бабушка сообщила, что я уже хорошо читаю и что завтра с утра мы пойдем записывать меня в библиотеку. Как взрослого, уточнила она. Моей радости не было конца. Я не могла дождаться утра. И когда проснулась, сразу же спросила у бабушки, не передумала ли она. Нет, все оставалось в силе, и сразу после завтрака мы отправились в библиотеку. Как мало надо человеку для счастья! А маленькому человеку — еще меньше. Ведь для него все новое и неизвестное и, следовательно — интересное.

Я хорошо помню этот день. Была ранняя весна. Еще ничего не зеленело. (Думаю — весна, так как на мне было надето демисезонное пальто, а зимой на меня надевали ненавистную тяжелую шубу.) Мне казалось, что все прохожие знают, что я уже взрослая и куда сейчас направляюсь. Мы зашли сначала в читальный зал — с центрального входа. Но нам объяснили, что в детский отдел вход со двора. Мы обошли здание и вошли в полуподвальное помещение детского отдела. Там было не так помпезно, но меня это никак не смутило. Когда мы зашли, бабушка обратилась к библиотекарю: «Вот, я вам привела читателя». И улыбнулась. Библиотекарь тоже доброжелательно улыбнулась и сказала, что нужно заполнить формуляр. Спросила у меня (как у взрослой!) имя, фамилию. И попросила расписаться. Я была тронута таким отношением к себе и попыталась вспомнить, как расписывался папа. Затем нам любезно предложили выбрать три-четыре книги, указав на две нижние полки, где размещались книги для детей моего возраста. Я в оживлении кинулась туда. Очевидно, я начала выбирать, ориентируясь на красоту обложки, потому что хватала быстро — то, что попалось на глаза. Еще бы — такой выбор! Я не заметила, что бабушка стоит за моей спиной и тоже выбирает мне книги. Только глазами. Но вот она слегка тронула меня за плечо. Покачала головой, когда я обернулась, и показала пальцем совсем на другую книгу. А эту, тоже глазами, показала поставить на место. И так мы выбрали все четыре книги. Я беру — она качает головой. Затем указывает пальцем на ту, какую лучше взять. Она ничего не говорила, не выбирала сама. Она просто молча рекомендовала, а я сама решала, брать или нет. Но так как бабушка была авторитетом (и никакой диктатуры!), то я не задумываясь брала то, на что она указывала. И вот, наконец, выбор сделан. Я гордо подхожу к столу. Передаю книги библиотекарю. Она записывает их в формуляр. И мы покидаем это здание. Я помню, что отказалась положить книги бабушке в сумку. И гордо несла их в охапке, крепко прижав к груди. Я верила, что все идущие навстречу обращают на меня внимание. Почему-то в тот момент я очень собой гордилась. Тогда мне и в голову не пришло, что это не я такая самостоятельная. Это моя бабушка такая мудрая и деликатная. Царствие ей небесное и низкий поклон.

Часть 4. Бабушка

Бабушка родилась 28 января 1906 года и проживала со своими родителями на ул. Старопортофранковской. На этой же улице находилась женская городская гимназия. Впервые аббревиатуру ЖГГ я увидела, когда водила своего сына в воскресную школу. И тогда же выяснилось, что старинное здание, в котором сейчас находится общеобразовательная школа, — это и есть бабушкина гимназия. (Когда в детстве я начинала жаловаться, что уроки в школе идут очень долго, бабушка приводила мне в пример свое гимназическое расписание. Первая половина дня, как и у нас, была общеобразовательной. А после обеда и до 16.30 — гимназисток обучали всевозможным рукоделиям и вообще всему, что, по мнению тогдашнего министерства образования, должны были уметь барышни. Только преподавательниц-белошвеек было несколько. Учились шить белье женское, мужское, постельное — и, что самое интересное, шили руками. Изучали всевозможные вышивки — только глади несколько вариантов. Я помню, к примеру, английскую гладь. Мне все это очень нравилось, я с удовольствием слушала бабушкина рассказы и училась тому, что она еще помнила.

В 1914 году началась война, и мой прадед ушел на фронт. В городе начались беспорядки; оплачивать гимназию, где обучалась бабушка, ее мама уже не могла. Бабушку перевели в женское реальное училище. Это та же школа, только ниже статусом. Отец пришел с фронта после ранения и отравления газом, но живой.

Как-то через много лет, уже после Гражданской, к нему приехал фронтовой друг, молодой офицер. Алексей Гольцев был комиссаром в летном полку. Ему было двадцать шесть лет. Насколько дружеские были у него отношения с бабушкиным отцом, я не знаю. Но то, что они с бабушкой полюбили друг друга, и сразу — это точно. И уже в шестнадцать лет бабушка вышла за него замуж. После свадьбы они тут же уехали сначала вПитер, а потом в Борисоглебск — по назначению, где стоял его летный полк. Это было счастливое для бабушки время. В Питере они пробыли недолго. Муж должен был решить свои вопросы по службе и получить все необходимое для благоустройства дома. Ему был выписан мандат для отоваривания, и не где-нибудь, а в Эрмитаже. Они пришли в подвальное помещение Эрмитажа и там, на складе, выбирали себе необходимые предметы быта. Те, что не имели музейной ценности. Вернее, так их оценили. Это была необходимая утварь. Бабушка вспоминала, что выбрала очень красивые фужеры с императорской короной. Но по своей наивности и неопытности сложила их в шкатулку, ничем не обернув. Потом, когда приехали, она долго думала, откуда в шкатулке взялась белая пыль…

Еще в Питере бабушка начала заниматься в театральной студии. Переехав в Борисоглебск — продолжила. Занятия театром были очень популярны в то время. Театральные труппы открывались во всех городах, потом быстро распадались. Массовое помешательство. Режиссеры центральных театров проводили отборы, просматривали молодых актеров. Бабушка жила сценой. И ее отобрали во МХАТ!!! Это был подарок судьбы. И кто знает, как сложилась бы ее судьба, но муж категорически сказал — нет. Только куртизанки служат в театре — таков был его вердикт. Ну, он так считал. А может, просто боялся потерять свою Женю, молодую, красивую, семнадцатилетнюю. И ей пришлось смириться. Об этой потере бабушка говорила с грустью. При всей любви к театру, ей не нравился театр Мейерхольда. Говорила: «Слишком все искусственно. Поставили ширму, написали — Япония. Неправда». Рассказывала об оперных певцах, всё больше о тенорах. В Харькове она была на премьере Ивана Козловского. Но больше ей нравился Сергей Лемешев. Объяснила почему. Я с ней согласна, но мне больше всех нравится голос Алексея Соловьяненко, его нельзя ни с кем спутать. (Я только благодаря бабушке могу различать голоса этих выдающихся теноров.Они очень часто звучали в нашем доме, и бабушка всегда комментировала.)

В то время начали испытывать парашюты. И испытания проходили с людьми. Самолеты разбивались, парашюты не открывались, люди гибли. В части могли жить только жены. И когда муж разбивался, женщины очень быстро снова выходили замуж — благо холостых офицеров было много. Была у них такая Ниночка. Она похоронила четвертого мужа. Но осталась в части. Про нее ребята говорили: «Хочешь “грабануться” (т.е. разбиться) — женись на Ниночке». Алексей погиб очень быстро — он был летчик-испытатель (прямо как в кино). В двадцатые годы — это камикадзе. Они даже не успели завести детей. Бабушка его очень любила и всегда вспоминала его с тоской. После его гибели она сразу уехала. «А почему ты не осталась в части, как другие? — спросила я. Она опустила глаза: «А чего я там останусь? Я уехала домой, к родителям». Больше на эту тему не говорила и не объясняла.

Второй раз она вышла замуж в двадцать пять лет. Ее вторым мужем был мой родной дед. От него она родила моего папу. Бабушка тогда работала на бисквитной фабрике в администрации. Называли между собой «бисквитка». Бисквитная — потому, что делали только бисквиты. Не печенье. Бывший хозяин не уехал во время революции, а остался там работать. Он хранил секрет своего бисквита «Мария». Его ценили, не обижали. Всегда закрывался в лаборатории со своим сыном. Хотел передать свое дело. Но сын оказался бестолковым. После смерти хозяина не удалось восстановить формулу бисквита. А сын ничего не запомнил.

Мой дед был главным экономистом на бисквитке. Интеллигентный, образованный. Потрясающе ухаживал. Любимая прибаутка: «Для милого дружка и сережку из ушка». Вся фабрика обсуждала их как самую красивую пару. Но, к сожалению, поговорка оказалась только прибауткой. Бабушка ушла от него в восемь месяцев беременности. В два часа ночи. Пешком через весь город. Бабушка не была капризной, фыркающей понапрасну барышней. Что-то очень обидное должно было быть. Я однажды спросила, почему они разошлись. Это, пожалуй, был самый бесцеремонный вопрос, который я когда-либо ей задавала. Бабушка была поражена моей бестактностью. Но я настаивала на ответе. «Даже папа не задавал мне этот вопрос», — сказала она, но все же ответила. И ее ответ меня удовлетворил.

Он был эгоистом. И объяснила: она, беременная ждет его после работы. Он приходит ночью и рассказывает, что шел мимо театра. Увидел на афише — «премьера». И очень захотел посмотреть. (А почему за мной не зашел, ведь я тоже люблю театр?Жили в центре…) Ответ, как видно, был невразумительным. Эгоист, конечно, но чтобы уйти в два часа ночи, на восьмом месяце беременности? И больше — как не просил, как не извинялся… Вычеркнула из жизни. Папа отца не знал. И стеснялся спрашивать. Что-то очень больное… Осталось их совместное фото 1931 года. Я похожа на деда.

Третий раз бабушка вышла замуж в тридцать пять лет. Его звали Борис. Это было весной 1941 года. Через месяц, после первой мобилизации, он ушел с вещевым мешком за плечами на оборону Одессы. И не вернулся. «Он был очень добрым и хорошим человеком», — с грустью, опустив глаза, сказала бабушка. Больше мы о нем не говорили.

Четвертым мужем стал дед Вова. Сколько бабушке было лет, даже не знаю. Но она уже была моей бабушкой. И когда ей сделали предложение, то ответила: «У меня ребенок, Если ты принимаешь эти условия, тогда да». Ребенок — это внучка; смешно, конечно. При живых родителях. Но мы с ней жили вместе.

На мои вопросы дед всегда отвечал с юмором. Иногда я даже не понимала, как его ответы воспринимать. Спрашиваю его: «А как ты отнесся к революции?» Дед родился в 1904 году, следовательно, ему было тогда тринадцать. Он усмехнулся и ответил: «Как отнесся? Я ее принял». «А что было до революции?» — не унимаюсь я. Опять улыбка и ответ: «До революции, на углу улиц Екатерининской и Малой Арнауцкой (они там жили) стоял городовой. У него на боку висела плоская длинная сабля, называли ее селедкой. И когда мы, мальчишки, очень баловались, то городовой бил нас этой селедкой плашмя по заду. Было больно». «А после революции что было?» — спрашиваю я. «А после революции городового уже не было», — отвечает с усмешкой. «А чем вы занимались на летних каникулах?» Отвечает: «Бегали в порт. Туда приходили шаланды с арбузами. Докеры становились в шеренгу и бросали по цепочке арбузы друг другу. Мы плавали внизу, у шаланды. И арбуз, который падал в море, уже считался достоянием мальчишек». Очередной вопрос: «А сколько стоило мороженое в твоем детстве»? Ответ, с той же улыбкой: «Я не помню, сколько стоило мороженое. Но помню, что мама давала мне три с половиной копейки, чтобы я купил десяток яиц». Ого! Вот это цены!

Я часто спрашивала его о войне, так как бабушка много говорила со мной об этом. Но дед всегда уходил от конкретики. Только несколько раз рассказывал, как встречали маршала Жукова. Дед после войны служил в Одесском военном округе. Туда в южную ссылку на два года был направлен служить Г. Жуков. Когда утром его привозил на службу автомобиль, то его уже ждали жители города. Люди выстраивались в два ряда. Маршал Победы проходил между рядами, а народ ему молча аплодировал, выражая таким образом благодарность. Дед рассказывал об этом с гордостью.

Л.И. Брежнев ввел для инвалидов ВВО всевозможные льготы, отдельные магазины. У нас был сосед, который проработал всю войну маркёром в «Дюковском» парке. Все старики это знали. Но он имел удостоверение ветерана и инвалида ВВО. И, конечно пользовался всеми льготами. Я спросила деда, а почему он не пользуется. На что получила серьезный ответ: «У меня несколько тяжелых ранений. За каждое я могу получить инвалидность. Но я офицер, мне стыдно быть инвалидом». И в этом был весь дед Вова. Его дед был морским офицером, главным механиком на легендарном «Титанике». Когда он погиб, то осталась семья, маленькие дети — мальчик и девочка. Царское правительство взяло семью на полное государственное обеспечение. Дети окончили гимназию и получили высшее образование — все это за государственный счет. Об этом дед тоже говорил с гордостью. Военная династия не прервалась: дед Вова закончил военную академию, служил в Гражданскую войну в коннице Буденного, а в Великую Отечественную — с Г. Жуковым; его младший брат, дед Коля, закончил морскую академию и пошел по стопам своего деда.

Дедушка умер первым в моей семье. Было страшно и очень его жалко. Это была первая смерть родного мне человека. Царствие ему небесное.

  Дондарева Тамара — практикующий психолог экзистенциального направления, выпускница МИЭК, руководитель одесской площадки МИЭК (г. Одесса). (Данные об авторе-на момент выхода статьи)

Опубликовано в журнале «Экзистенциальная традиция: философия, психология, психотерапия», №24, 2014.