Моя война

Подарок-Посвящение от моего пациента, Н.А. Якимова.

Две эти истины просты,
Ибо
Всегда есть место
Для спасибо и прости.

Болезнь моей страны — моя боль

Мы обустроили пространство для жизни из хлама.

Хлама, который для хозяев этой комнаты над гаражом — памятный атрибут прошлых лет. На ручку коляски шестидесятого года выпуска мы вешали одежду. Спали на диване сороковых годов прошлого века. Старая лампа с абажуром пыталась освещать темноту комнаты. А сама комната сделана перевернутой английской буквой V, и ходить ровно, во весь рост, можно только по прямой, вдоль помещения. Шажок вправо или влево — нужно наклоняться. Когда я впервые поднялась в этот наш новый дом, чувство вины придавило. Создалось ощущение, что я взращиваю в своем ребенке позицию раба: ходи пригнувшись, говори тихо, лишний раз свет не включай, воду не лей, на улицу не выходи, по лестнице не шастай. Сделай вид, что тебя здесь нет, чтобы приютившие не решили попросить беженцев найти другое убежище.

Страшно за сына, чтоб не сломался. Взрослому можно понять, что ситуация временная, выход будет найден, нужно переждать, перетерпеть. Подростку сложно оказаться полностью оторванным, выброшенным из привычной жизни, без друзей и видения хоть какого-то будущего. Нужно окончить 11 класс и заново определяться в полной неопределенности. Временноqго понятия этого вреqменного переселения нет. Настроиться на какой-то определенный срок и выждать его — нет ресурса. Через неделю, через месяц, к новому году… Эта пытка растягивается в сроке, и отсутствие конкретной конечной даты возвращения в родной дом становится испытанием.

Ориентиры потерялись, дезориентировались. Полная дезадаптация стала приводить к болезненному внутреннему состоянию: беспокойному блуждению мыслей и планов, смятению. Потерялись, разрушились цели. Смысл планируемого ранее обесценился, а новые желания не появились. Что-то планировать даже не хотелось тут, в чужой стране, так как надежда вернуться назад огромная, и все происходящее кажется непостоянным. А значит — пройдет. Эта надежда и усугубляет трудность создания чего-то другого в новом месте. Пусть даже и временного.

Из всего этого возникла пустота, которая пожирала все изнутри, заполняя собой каждую клеточку. Можно назвать эти клетки растерянности раковыми, так как они заставляли отождествляться с самим страхом, и уже каждое вымолвленное слово или подуманная мысль несли в себе только боль, истощение, разруху, мрак и беспросветность.

В самом начале казалось, что война пройдет мимо и не коснется меня. Я продолжала работать, с любовью делала свое дело, отдавалась работе и своим детям. Когда люди в военной форме впервые вошли в стены школы-интерната для детей-сирот, было жутко. Взрослые мужчины удивлялись, почему в комнате чувствуется напряжение. Им почему-то в голову не пришло, что люди с оружием, ворвавшиеся в дом, не пробуждают у детей чувство радости или улыбку. От нелепости слов и планов этих властителей становилось не по себе: куда они могут нас привести?

Раньше, до войны, все было четко и ясно. И вообще — все было.

Ты постигал жизнь и самого себя. Мечтал, планировал и действовал. Сейчас ты потерялся сам и потерялись смыслы. Ты получил жесткий вызов. Ты растерян и можешь фокусироваться только на этой боли. Сознание самопроизвольно сужается, желания отсутствуют, и смысл не видится ни в чем. Ты хочешь одного — домой. Но именно это недостижимо…

И приходит отчаяние, отсутствие надежды. Хочется что-то сделать, а не знаешь что. Очень хочется разместить адресно свою агрессию, и даже необходимо это сделать, но не знаешь того конкретного гада, который решил ради своей выгоды убивать людей, стирать города и деревни с этой красивейшей части земли — Украины.

В этом много беспомощности и бессилия. Потерялась твоя опора, и нет надежды ее обрести. Конечно, это временно! И где-то в глубине души ты это понимаешь, но нет принятия данной ситуации: ни принятия войны как таковой, как факта и данности, ни принятия своей беспомощности. Как ни осознавай, но невозможно принять то, что люди убивают друг друга и уничтожают свои дома.

Вынести эту действительность можно. Но где брать силы? Чужбина есть чужбина, а война, даже не смотря на объявленное перемирие, продолжает уничтожать народ. Она идет на двух фронтах одновременно: на внешнем и внутри каждого из нас.

Тут начинается естественный отбор на человечность.

Сразу проявляются те, кто может поддержать, выслушать. И те, кто даже не звонит, объясняя: «Мы так переживаем о вас, так вас жалко, что звонить сил нет! Бедные вы, бедные». Другие с удивлением слушали наши планы возвращения домой и смотрели как на дураков. Как объяснить людям, что душа болит о доме и хочется в родной край… Несмотря ни на что.

Трудно подстроиться под чужой город и его ритм, такой не похожий на твой. Как заставить себя тратить три часа в день на дорогу до работы и обратно? Такое драгоценное время жизни уходит впустую. Как неестественно, неправильно ненавидеть людей в транспорте. Толкаться в ответ, дышать этим спертым, пропитанным всеми запахами воздухом. Все протесты объяснимы. Остается вопрос: для чего, если я этого не просила?

Через два месяца мой внутренний плач и все то же непринятие ситуации вылились в простуду, которая не забирала у меня жизнь, но очень осложняла ее. Ощущение потери всего усугублялось отсутствием сил, слабостью и полным отсутствием желаний, кроме одного — спать, спрятавшись под одеяло. Надышать под ним и греться.

Утро хотелось прогнать.

Становилось холодно и на улице, и в доме. Эти темнота и холод блокировали желание выбираться из дома.

Просить помощь оказалось большим и сильным испытанием. И не потому, что не могу это сделать. А потому, что заложена программа: просить нужно только в случае, когда прям умираешь и не можешь ничего сделать. А если жив и ходишь своими ногами — просить стыдно. Подруга привезла теплое одеяло, а я не могла его взять. Ведь у меня всё есть! А оказывается, что ничего нет. Думать об этом грустно. Подруга тогда сказала: «Инна, я не знаю, что тебе говорить. Если что-то нужно, скажи, я помогу, чем смогу. Но если ты не против, я хочу быть рядом с тобой столько, сколько тебе это будет необходимо… Просто так. Быть».

Я и мама сидели за столом друг напротив друга. Нужно было принять решение: кто поедет в Донецк за теплыми вещами. Там продолжают бомбить. Там война. Поезда не ходят, и передать вещи нет возможности.

— Поеду я! —- твердо сказала моя мама.

— Нет. Ехать надо мне. Я быстрее смогу сориентироваться и решить все вопросы.

— Если не дай Бог, с тобой что-то случится, ребенок останется сиротой. Мы с отцом хоть что-то успели прожить.

— Мама! Со мной ничего не случится!

Пауза затянулась. Мы не могли смотреть в глаза друг другу. Нам приходилось принимать решение: кого отдавать в жертву, кого мы пошлем на возможную смерть. И это в XXI веке… Голубь, который жил в нашей семье пять лет, не выдержал взрыва соседнего дома и умер. У него разорвалось сердце. Сейчас сердце рвется у каждого украинца, россиянина, у каждого, кто любит свой дом.

Все это напоминает мне болезнь. Рак. Это болезнь отношений. Поедание себя, непереживание обиды и вины, непрощение, непринятие. Как говорит А.В. Гнездилов: «Рак — это психологический тупик, выход из которого ведет в смерть». Моя страна находится в тупике. Она больна. Раковые клетки слишком быстро расползаются по ее телу, ее территории. Болеет огромная семья украинцев. А ее граждане, как дети, становятся реагирующей стороной в этом болеющем доме. Зачем же Бог заставляет страдать своих детей? Зачем, для чего дети умирают?

Хочется надеяться, что этот тупик приведет к смерти наших страхов, агрессивных амбиций, безнадежности и отсутствия веры. Пускай и вторичная выгода будет существовать в этом заболевании моей Родины — это будет рождение готовности нести ответственность за свои помыслы и поступки. Пускай и благодарность будет в адрес этой болезни — благодарность тем людям, которые остались людьми.

Новое начало

В этом мы и начали свою новую жизнь — в новом месте, в новой стране, в комнате над гаражом.

Через несколько дней пребывания в Москве, где мы и оказались, уехав из любимого Донецка, волею судьбы я попала в первый московский хоспис имени В.В. Миллионщиковой. Все пути и отношения, прежние творения привели именно сюда. Всплыли семинары, которые организовывала в Санкт-Петербурге в Лахтинском хосписе, позвонили люди, которые проживали встречу со сказкой в Замке Сказочника. Всё, что делала раньше, сегодня дарило свою поддержку.

Как всегда, всё не случайно. В юности я не хотела быть врачом. Хотела быть медицинской сестрой. Тогда казалось, что врач — это фигура достаточно недосягаемая, божественная в какой-то степени. Он делает одно важное дело и забывает об этом. А весь труд, весь уход за пациентом ложится на медицинскую сестру. Она знает место боли и как ее унять. Она ближе к болеющему человеку, знает, как ему можно помочь, и делает это. С этими мыслями я планировала поступать в медучилище, много готовилась и два года работала санитаркой в хирургическом отделении нашей местной больницы.

Утки я не выносила. Мне было доверено измерение температуры и ведение температурного листа всех пациентов, и гнойного отделения в том числе. Я часто присутствовала при операциях. Как-то хирург, мамин друг, который и взял меня под свое могучее врачебное крыло, видя мой интерес, в момент операции спросил:

— Доця! Тебе не страшно?

— Неа! Поковыряться хочется!

Тогда я даже не могла предположить, что придет время, и мне придется столкнуться с ранами моих пациентов. Случается так, что и утки приходится выносить, и памперсы менять, и перевязки делать, и многое, многое другое.

Однажды после операции мне доверили «транспортировку» ампутированной мужской ноги в крематорий. Это было больше двух десятилетий назад, а тяжесть той ноги я помню до сих пор. Удивлению не было предела — как одна часть нашего тела, один орган может быть таким тяжелым?!

Как всё неслучайно… Опыт работы в хирургическом отделении помогает мне сегодня видеть внешние страдания, переживаемые, претерпеваемые пациентом. Образование психолога — видеть и чувствовать внутреннюю боль человека, возможные ее причины и пути выхода. Журналистика не дает покоя и заставляет писать. Отношения, построенные в жизни, и люди помогают Быть.

Когда я впервые вошла в двери хосписа, прошла его коридорами, появилось стойкое ощущение, что я нахожусь в детском саду. Поделившись этим впечатлением с главным врачом, услышала, что раньше это здание принадлежало детскому дому, и жили здесь дети-сироты. Такие же, с какими я работаю в Донецке в школе-интернате для детей сирот и детей, лишенных родительской опеки. Со своими детьми я езжу в хоспис Донецка проведывать брошенных, одиноких стариков. Своим детям я помогаю искать внутри себя стержень, свой, настоящий, и держаться за него. А сейчас мне предстоит работать со стариками, которым держаться больше не за что. Но именно этот отсутствующий смысл и нужно найти — хотя бы на несколько оставшихся дней жизни.

Война разрушает и война создает. Проверяет людей на духовную вшивость, душевную гнилость, сердечную пустоту. Болезнь дарит исцеление через трансформацию внутренних осознаний и физических страданий. А они очищают и осветляют нас.

Война открывает возможности — я смогла выучиться, стать онкопсихологом. Во время учебного упражнения «Картина жизнь» я так спешила утвердиться в этой, создаваемой с таким трудом и преградами, новой жизни, что вместо «Есть я», написала «Естя». Сейчас я осознанно говорю себе: «Я есть!» Сейчас говорю спасибо своим родным и любимым людям, друзьям. Говорю спасибо коллегам — за научение и добрые напутствия. Говорю спасибо своим дорогим пациентам. С кем-то из них мы прожили несколько месяцев, с кем-то — один день. Но каждая минута, проведенная вместе — это отдельная жизнь. Настоящая.

А еще война дарит подарки — эти встречи с людьми. Пусть через боль, страдание, пусть через смерть.

Я пришла в чудесную семью, где уходил отец. Светлый, добродушный, открытый человек. Он держал меня за руку. Мы молчали. В этой тишине что-то рождается. Только не спрашивайте меня — что. Это такой момент, когда нельзя говорить. Надо просто быть вместе. В его глазах блеснула слеза.

— Ну…

— Нет, нет. Я ничего… Я держусь…

Тут не удержалась я и спросила:

— Можно спросить: за что вы держитесь?

— За надежду…

Мы обнялись. На меня смотрели пылающие слезами глаза дочери, мечущейся в агонии эфемерной надежды, страхе потери, попытке убежать от видения и принятия реальности, и глаза моего пациента, моего друга, в которых уже зарождалось состояние блаженства. Того самого — перед уходом.

Потом, во время учебы, нужно было написать свои ассоциации. Было две буквы «н», но я не написала слово надежда. Когда заметила, вспомнила своего пациента, который на пороге смерти держался за надежду, а я оказалась сейчас без нее. В этом моя агония надежды и реальность, которую так же не хочется видеть и признавать…

Мы все — недолюбленные дети своей страны, своей семьи, своих родителей. Мы все скитаемся в пространстве бытия. Кому-то легче, кому-то хуже. Любой из нас проходит свой путь катарсиса, взросления, становления. Страна-семья — через граждан-детей, человек — через каждую встречу и ситуацию. Но каждый придет к себе домой.

Рассказы о хосписе и пациентах — тайна, которая рождается в процессе нашего общения, в процессе этой, сейчасной, жизни. В ней заключен смысл трех слов: «Помоги мне, пожалуйста». Кто-то скажет эти слова, кто-то не сможет, кто-то не успеет сказать…

Что на это ответишь ты?

Ковалева Инна — психолог, игровой терапевт детской выездной службы Благотворительного фонда помощи хосписам «Вера» (г. Москва); практический психолог Донецкой школы-интерната № 1 для детей-сирот и детей, лишенных родительской опеки (г. Донецк). (Данные об авторе-на момент выхода статьи)

Опубликовано в журнале «Экзистенциальная традиция: философия, психология, психотерапия», №25, 2014.