Мои защиты и «Защита Лужина» Владимира Набокова

Ребенок этот с своим наивным взглядом на жизнь был компас, который показывал им степень их отклонения от того, что они знали, но не хотели знать.

Л.Н.Толстой. «Анна Каренина»

Бесчисленны, как морские пески, человеческие страсти, и все непохожи одна на другую, и все они, низкие и прекрасные, вначале покорны человеку и потом уже становятся страшными властелинами его.

Н.В. Гоголь. «Мертвые души»

Часть 1

Рано или поздно со мной это случается: невежество, боясь быть обнаруженным, перегораживает путь к новому опыту и новым знаниям. Я давно отложила непрочитанным роман Владимира Набокова «Защита Лужина», как только столкнулась в нем с этим тонким двойным музыкально-шахматным подтекстом. Что толку: ведь я все равно не пойму тех замысловатых мелодий, нюансов, ходов и смыслов, так искусно замаскированных автором, но очевидных для осведомленного глаза и уха.

С музыкой у меня отношения такие: старшеклассницей я встретилась с человеком, который указал мне путь в филармонию. Сказать, что первый симфонический концерт произвел на меня неиз­гладимое впечатление, не могу, но вот люди… Почему они плачут там, где у меня нет слез? А потом улыбаются, хмурятся, задумываются и даже — на мой взгляд — спят, но руки их как будто на клавишах? Я ведь часто слышала классическую музыку по радио, и многое мне нравилось не меньше, чем эстрадный шлягер тех лет «А у нас во дворе есть девчонка одна…». Но вот живая симфоническая музыка в контексте (оркестр и музыканты в черно-белом, особая акустика, бархатные кресла, изысканно одетые люди, антракт с прогуливающимися по фойе парами, негромко обсуждающими что-то мне неведомое) жизнь мою и переменила. Не сразу, конечно, но как-то незаметно. Например, я стала покупать пластинки классической музыки. Первая из них совершенно случайная — «Колокола» Рахманинова (оттуда сразу произросли две мои пожизненно любимые темы: поэзия серебряного века и колокола с колокольчиками). И сейчас помню тот музыкальный салон в центре города, продавца-консультанта (как теперь сказали бы), мое смущение и неловкость от боязни сказать что-то не так. Я попросила пластинку (она и сейчас хранится у меня) с музыкой Сергея Рахманинова.

— Девочка, а ты знаешь, что это поэма «Колокола», и написана она на слова Эдгара По в переводе Бальмонта? — высокомерно предупредил меня, барышню комсомольского возраста, осведомленный продавец.

— Вот именно поэтому я ее и покупаю!!! — заносчиво ответила я, сжимаясь и защищаясь внутри своего дешевенького пальто и ничего в то время не ведая об «упаднической поэзии реакционного романтика Эдгара По», оказавшего «тлетворное влияние на декадентскую поэзию», а значит и на творчество лидера русских символистов Константина Бальмонта… Так в пятнадцать лет, благодаря продавцу из музыкального магазина, я узнала эти закрытые для меня (и для моих сверстников) имена.

Потом были абонементы в филармонию, книги о музыке и музыкантах, да много чего другого, связанного с классической музыкой, но это был и есть мой многолетний путь музыкального про-свещения от невежды круглого до невежды полукруглого. Вот такая геометрическая динамика.

А с шахматами и того хуже… В юности у меня был друг-альпинист. Когда в летний сезон наша группа отправлялась в поезде на Кавказ, он всегда проделывал такую штуку: играл в шахматы вслепую. Т.е. он находился в одном купе, а через перегородку сидел его партнер с шахматной доской. Мой друг (по профессии он журналист) очень быстро называл — через переговорщика — свои ходы, а его партнер все думал и медлил, медлил и думал, но… неизменно проигрывал. И это у меня вызывало такое же чувство невообразимости существующего, как взгляд в ночное звездное небо (а в горах оно много ближе и откровеннее). К шахматам я так и не приблизилась, имея перед собой такой недостижимый образ шахматиста-люби­теля. (Стратегия избегания — пригвоздит теперь меня любой начинающий психолог.)

Но главное — тема душевной болезни — она такова, что я в жизни сторонюсь ее и повторяю пушкинское: «Не дай мне Бог сойти с ума; Нет, легче посох и сума; Нет, легче труд и глад…». В нашей семье много медиков, и с детства у меня складывалось такое убеждение, что большинство болезней, если их своевременно обнаружить, можно излечить. А кроме того, многие из них можно предупредить. Многие, но не эту — неявную, многоликую, непредсказуемую, таинственную и для меня страшную. С ума сшедший человек — это тот, кто рассудка (разума) лишился, потерял его, повредил, а также он у него по-мрачился, свихнулся, тронулся. А можно еще по-мешаться в уме или в-пасть в это помешательство. В довершение ко всему может еще ни с того ни с сего «крыша поехать»… И граница между болезненным состоянием и здоровьем так размыта, так неявна. Да и болезнь ли это вообще?..

Я непреднамеренно начала свое исследование с защиты. С защиты себя. И теперь только осознала, что уподобилась самому герою романа, который всю жизнь свою положил на защиту, которая ему, в конечном счете, не понадобилась (но это уж я забегаю вперед). Не пригодилась великому шахматисту Лужину многолетняя подготовка к турниру, к точно заданному дебюту противника. Оказалось, что противник, даже выдающийся гроссмейстер, бывает еще и просто живым эмоциональным человеком: вот он и не стал рисковать с таким мастером, как Лужин — начал игру, заменив свой изысканный дебют на просто — дебют («а ларчик просто открывался»). А вот к этой жизненной простоте великий теоретик-шахматист Лужин и не был готов. Это и выбило его из колеи…

Вот и слово подвернулось: колея. Колея кем и зачем проложенная? Интересно бы в этом разобраться, даже не понимая большей части иносказаний, шахматно-музыкальных подтекстов, параллельных намеков, там и сям расставленных автором. В конце концов, свой роман тридцатилетний Владимир Набоков (Сирин) написал, прежде всего, для читателей. Просто читателей, не обязательно музыкантов и шахматистов.

Часть 2

Чем дальше я читала роман, тем пристальнее всматривалась-вслушивалась в имя героя (точнее, конечно, фамилию). Всякий раз я вертела его так и сяк, читала наоборот: Лужин — Нижул? Нет, не то. Что же прячет автор за столь прозаичным словом? Не может ведь быть так просто: «Лужа — Лужин». Здесь тоже затаилась какая-то игра.

Наконец, в одном месте (уже не припомню источника) я прочла, что в предисловии к американскому, по-моему, изданию Набоков сам объясняет читателям этимологию фамилии героя: Лужин (Luzhin) — от лат. illusio — обманываю. Теперь смотрю в словарь: иллюзия — искаженное восприятие действительности, нечто кажущееся. Ну вот, гора с плеч! И при чем здесь «лужа»? Набоков ввел русскоязычного читателя в заб-луж-дение, точнее — убрал прямую подсказку? Или какие-то ассоциации с пословицей «Не море топит, а лужа»? А может, в этом есть какая-то ирония: отражение реальности в луже? Некоторые исследователи находят сходство набоков­ского романа «Защита Лужина» с фантастическим романом Л. Кэрролла «Алиса в Зазеркалье», где мир представляет собой большую шахматную доску.

Конечно, illusio — ключ к пониманию характера главного героя. В детстве этого хмурого, отстраняющегося от близких, своенравного ребенка мало чем можно было порадовать. Но вот на Рождество был приглашен иллюзионист и на время скрасил монотонность жизни новой забавой. Лужин-младший оживился и «по его хмурой просьбе, — что бы он ни говорил теперь, брови у него мучительно сходились, — мать привезла ему из Гостиного Двора большой ящик, выкрашенный под красное дерево, и учебник чудес, на обложке которого был господин с медалями на фраке, поднявший за уши кролика». Сложные конструкции для демонстрации фокусов его не прельщали, ибо «тайна, к которой он стремился, была простота, гармоническая простота, поражающая пуще самой сложной магии».

Школьные успехи сына не могли радовать родителей. Он совершенно не оправдал их ожиданий. «Однако, как раз в это время он необычайно увлекся сборником задач, «веселой математикой», как значилось в заглавии, причудливым поведением чисел, беззаконной игрой геометрических линий — всем тем, чего не было в школьном задачнике. Блаженство и ужас вызывало в нем скольжение наклонной линии вверх по другой, вертикальной, — в примере, указывавшем тайну параллельности».

Какая узнаваемо болезненная тема: нелюбовь к школьным занятиям и большая любознательность вне школьных стен! Почему это так происходит со многими мальчиками-подростками? Л.Н. Толстой, тонкий практик-воспитатель, описывает подобную ситуацию в романе «Анна Каренина»: «Отец и педагог были очень недовольны Сережей, и действительно, он учился очень дурно. Но никак нельзя было сказать, чтоб он был неспособный мальчик. Напротив, он был много способнее тех мальчиков, которых педагог ставил в пример Сереже. С точки зрения отца, он не хотел учиться тому, чему его учили. В сущности же, он не мог этому учиться. (Курсив при цитировании здесь и далее мой. — И.В.) Он не мог потому, что в душе у него были требования, более для него обязательные, чем те, которые заявляли отец и педагог. Эти требования были в противоречии, и он прямо боролся со своими воспитателями. Ему было девять лет, он был ребенок; но душу свою он знал, она была дорога ему, он берег ее, как веко бережет глаз, и без ключа любви никого не пускал в свою душу. Воспитатели его жаловались, что он не хотел учиться, а душа его была переполнена жаждой познания. И он учился у Капитоныча, у няни, у Наденьки, у Василия Лукича, а не у учителей. Та вода, которую отец и педагог ждали на свои колеса, давно уже просочилась и работала в другом месте…» То же и с этим мальчиком… Лужину-младшему было десять лет, и этот мальчик с тонким душевным устройством не вписывался в прокрустово ложе школьной образовательной системы. Родители делали попытки пробудить в мальчике интерес к другим занятиям…

Еще одна диковинная забава появилась в семье: «В тот год английская мода изобрела складные картины для взрослых, — “пузеля”» (то, что сейчас мы называем паззлами — И.В.). «Лужин чувствовал удивительное волнение от точных сочетаний этих пестрых кусков, образующих в последний миг отчетливую картину. Были головоломки очень дорогие, состоявшие из нескольких тысяч частей».

Эта игра была прелюдией к главной игре его жизни. До шах-мат остался один шаг: они появятся апрельским пасхальным днем. А до тех пор жизнь мальчика протекает безрадостно и монотонно. Отец-писатель ожидает от мальчика какого-то ОСОБОГО таланта: «Ему казалось, что все должны видеть недюжинность его сына; ему казалось, что, быть может, люди со стороны лучше в ней разбираются, чем он сам. Школа, которую он для сына выбрал, особенно славилась внимательностью к так называемой “внутренней” жизни ученика, гуманностью, вдумчивостью, дружеским проникновением». Но и это не принесло ожидаемых результатов…

К.Г. Юнг в книге о конфликтах детской души (в главе «Феномен одаренности») пишет: «Слишком часто родители воплощают те амбиции, которые они сами реализовать не смогли, в своего одаренного ребенка, которого они либо изнеживают, либо поощряют в нем виртуоза: иногда с ущербом для последующего развития, как это можно видеть на примерах некоторых вундеркиндов. Большой талант или даже данайский дар гения — это фактор, который определяет судьбу и возвещает о себе очень рано» (Юнг, 2013). В случае Лужина-младшего шахматная одаренность не была ранней. С двенадцатилетнего возраста он начинает получать системные знания в этой области.

Специалисты считают это большим опозданием, и вот почему: в раннем детстве закладывается интуитивное видение игры, когда в ребенке открыты какие-то неведомые каналы получения важной информации без осмысливания ее, без подключения интеллекта. Этот период был упущен, поэтому в шахматах Лужин, если можно так сказать, был скорее Сальери, чем Моцарт. Успех приходит от неимоверного напряжения всех сил: интеллектуальных, душевных, физических. Жизнь в таком изматывающем ритме и темпе неуклонно сужается до узкой профессиональной колеи. Расчетливый Валентинов произносит грубую предупреждающую фразу, смысл которой вряд ли дошел тогда до Лужина: «Блещи, пока блещется». Он-то знает, что потенциал Лужина не так велик, но из того, что есть, нужно выжать максимальную пользу.

Но я снова забегаю вперед… Итак, мальчику десять-двенадцать лет, и родители видят, что с ребенком «что-то не так»: Лужин-старший «…прислушивался к монологу в соседней столовой, к голосу жены, уговаривающей тишину выпить какао. «Страшная тишина, — думал Лужин старший. — Он нездоров, у него какая-то тяжелая душевная жизнь… пожалуй, не следовало отдавать в школу. Но зато нужно же ему привыкнуть к обществу других мальчуганов… Загадка, загадка…»

Отец близок к пониманию того, что происходит с ребенком. Пониманию, но не со-переживанию, со-чувствованию. Его не покидает придуманный им образ идеального мальчика (и не просто придуманный, а описываемый им в каждой своей книжке, наделенный уже чертами собственного сына).

Снова обратимся к педагогически точному описанию подобной ситуации у Л.Н. Толстого в романе «Анна Каренина»: «Блестящие нежностью и весельем глаза Сережи потухли и опустились под взглядом отца. Это был тот самый давно знакомый тон, с которым отец всегда относился к нему и к которому Сережа научился уже подделываться. Отец всегда говорил с ним — так чувствовал Сережа, — как будто он обращался к какому-то воображаемому мальчику, одному из таких, какие бывают в книжках, но совсем не похожему на Сережу. И Сережа всегда с отцом старался притвориться этим самым книжным мальчиком. “Ты понимаешь это, я надеюсь?” — сказал отец. “Да, папа”, — отвечал Сережа, притворяясь воображаемым мальчиком».

Лужин младший вынужден примерять на себя фальшивую маску, чтобы быть принятым. А подлинность сокрыта от посторонних глаз. Такая двойная жизнь надрывает и без того слабый организм ребенка, приближая болезнь… Специалисты утверждают, что душевная болезнь не может зависеть от стиля семейного воспитания, экономических или социальных условий, но неблагоприятные условия жизни могут спровоцировать раннее начало болезни, усугубить ее течение.

Внешне благополучная семья Лужиных не является таковой на деле. Ложь, ставшая привычной в супружеских отношениях, не может не задевать такого ранимого и чувствительного ребенка. Двойственные сигналы, которые он улавливает чутким ухом, находясь меж близких людей, сбивают ясные ориентиры детской души. И снова для про-яснения обратимся к роману «Анна Каренина», где сверстник Лужина младшего — мальчик Сережа «с чуткостью ребенка к проявлению чувства … ясно видел, что отец, гувернантка, няня — все не только не любили, но с отвращением и страхом смотрели на Вронского, хотя и ничего не говорили про него, а что мать смотрела на него, как на лучшего друга. “Что же это значит? Кто он такой? Как надо любить его? Если я не понимаю, я виноват, или я глупый, или дурной мальчик”, — думал ребенок… Ребенок этот с своим наивным взглядом на жизнь был компас, который показывал им степень их отклонения от того, что они знали, но не хотели знать».

Сама по себе эта непростая семейная ситуация не является причиной будущей душевной болезни героя, но как одна из косвенных (недоказуемых) причин может быть вероятной. Подтверждением того, что корни душевного расстройства таятся в детских и отроческих впечатлениях Лужина, может служить эффект дежа-вю, неоднократно используемый автором при описании болезненного состояния гроссмейстера Лужина.

И шахматы-то в жизни мальчика появились в контексте этих двойственных (как двоящийся сквозь слезы взгляд) отношений взрослых: неявных намеков на измену отца, истерик матери, странного поведения тети. Вольно-невольно ребенок оказался втянутым в этот мир взрослых, имитирующий (имитация — от лат. imitatio — подделка, видоизмененное повторение) спокойно-счастливую семейную жизнь, как часто это бывает: «ради ребенка же!» Такое ради дает невыносимо горькие плоды…

• Лужин-мальчик имитирует роль примерного ученика,
• началась шахматная карьера — он имитирует гения,
• рядом с влюбленной в него женщиной он имитирует жениха,
• да и в итоге жизни, в самоубийстве имитирует шахматную игру.

Был ли другой вариант событий? Был ли хоть малейший шанс вырваться из фатальной монохромной колеи? Был ли шанс явиться к простору, цвету и свету?..

Призываю на помощь в осмыслении этих своих вопросов фрагмент из книги К. Яс­пе­р­са «Стриндберг и Ван Гог» (и не умею сократить его хоть на слово): «Складывается такое ощущение, словно бы в жизни этих людей им когда-то что-то мимолетно открылось, вызвав трепет и блаженство, чтобы затем, оставив по себе некоторые реминисценции, завершиться неизлечимым слабоумием конечного состояния. Не раз сообщалось, что в начале заболевания эти люди столь потрясающе играли на фортепиано, что слушатели вынуждены были признать: ничего подобного они не переживали никогда. Возникают и художественные произведения в области поэзии и живописи — почти всегда, впрочем, незначительные, но тем не менее для исследователя это знак пережитого глубокого возбуждения. Само проживание жизни становится более страстным, безоглядным, аффектированным, безудержным и естественным, но в то же время и более непредсказуемым, демоническим. Словно какой-то метеор появляется в этом мире с зауженным человеческим горизонтом, и прежде чем окружающие успевают полностью оправиться от изумления, это демоническое существование уже оканчивается психозом или самоубийством…» (Ясперс, 2013b).

Итак, у нашего героя свет клином сошелся на шахматной игре. Именно ИГРЕ, ведь можно просто составлять увлекательные шахматные задачи и от этого получать удовольствие. Так делают многие, но это не его путь, так как в этих (пусть даже виртуозных) задачах попусту «растратилась бы та воинственная напирающая яркая сила, которую он в себе ощущал». А Набоков для себя выбрал другое — «сложное, восхитительное и никчемное искусство»: «Еще я сочиняю шахматные задачи, — отвечает он на вопрос журналиста, — а это не то же самое, что играть в шахматы». Да? А в чем же разница?

С.В. Сакун в своей работе «Шахматно-психологические проблемы романа В. Набокова «Защита Лужина» подсказывает мне (несведущей в шахматной игре), в чем разница между игрой и составлением задач. Конечно, в борьбе с противником, с реальным противником! Надо победить, чтобы утвердиться! Чтобы не дать шанса противнику на победу. Зачем потребовалось мальчику так неистово самоутверждаться? Не из-за нехватки ли любви, «которая никогда не перестает»? Почему нужно доказывать миру, что ты уже есть и тебя принимают в этом мире с любовью и радостью?..

Елена Ивановна Николаева, доктор психологических наук, психофизиолог, на семинаре которой в Санкт-Петербурге мне посчастливилось побывать несколько лет назад, говорила о том, что при дефиците базового принятия ребенка его творческие возможности направлены не на освоение и познание окружающего мира, а на «выживание в патологической ситуации». В своей книге «Психология детского творчества» она продолжает эту мысль: «…Когда он (ребенок) остается один на один с этим миром, речь идет не о жизни, а о выживании, поэтому творческие усилия ребенка могут расходоваться на совершенствование механизмов психологической защиты» (Николаева, 2006). И в случае нашего героя, мне кажется, подобная ЗАЩИТА (именно защита, а не нападение) доведена до своей крайней степени, за которой следует опустошение и смерть.

Личность самого автора, Владимира Набокова, начала формироваться в «совершеннейшем, счастливейшем детстве»: он был «трудный, своенравный, до прекрасной крайности избалованный ребенок», рос в петербургской аристократической семье, в атмосфере духовного уюта и физического комфорта. Ему не требовалось дополнительных сил для отстаивания своего существования. Поэтому он отдает предпочтение композиционному шахматному творчеству, и ему не нужен противник. И в этом принципиальная разница автора и героя. Как не вспомнить здесь Пушкина («Евгений Онегин»):

Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной,
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
Как Байрон — гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом!

Для чего допускаю я в своей работе сравнение автора и его героя? Для того, чтобы не упустить случая показать уникальный пример счастливого детства и как следствие этого — плодотворного и долголетнего творчества. Вот удивительно раннее детское воспоминание Владимира Набокова, и сразу счастливое! Прочитаем фрагмент из романа «Другие берега», где он вспоминает свою прогулку с родителями: «Тогда-то я вдруг понял, что двадцатисемилетнее, в чем-то бело-розовом и мягком, создание, владеющее моей левой рукой, — моя мать, а создание тридцатитрехлетнее, в бело-золотом и твердом, держащее меня за правую руку, — отец. Они шли, и между ними шел я, то упруго семеня, то переступая с подковки на подковку солнца, и опять семеня, посреди дорожки, в которой теперь из смехотворной дали узнаю одну из аллей, — длинную, прямую, обсаженную дубками, — прорезавших «новую» часть огромного парка в нашем петербургском имении».

Так трехлетний мальчик запечатлел навек образ любящих и поддерживающих его родителей. И он будет испытывать к ним столь же нежные и сильные чувства. Родители научили его любви и преданности, они же научили достойно встречать невзгоды. Равно-значимые Отец и Мать, как в Пятой Заповеди: «Почитай отца твоего и мать твою, чтобы продлились дни твои на земле, которую Господь, Бог твой, дает тебе» (Исх., 20:12).

Я с печалью думаю о том, что это редкий образец счастливого детства в среде русских писателей (и если бы только в этой среде!). Вот несколько примеров:

• А.С. Пушкин — нелюбимый ребенок в своей семье, брошенный на попечение «гувернеров и гувернанток сомнительной нравственности».
• М.Ю. Лермонтов — ребенком (после смерти матери) тяжело переживавший жестокие распри между отцом и бабушкой: «…И все это на меня упадает…», — записывает он в дневнике.
• Л.Н. Толстой — матери лишился в два года, отца — в девять лет, воспитывался несколькими опекунами. Острое желание достичь чего-то значительного — с ранних лет жизни.
• И.С. Тургенев — взрывная и скорая на руку мать. По-своему любила детей, но и «в умении обидеть ей не сыскать равных» — прообраз помещицы в рассказе «Муму».
• Н.А. Некрасов — кроткая образованная мать и грубый, невежественный, жестокий отец, частенько избивавший жену кулаками. Сын ненавидел его в такие минуты!..

Мне горько перечислять эти хрестоматийные примеры. Как-то о взращивании талантов в этих семьях не очень помышляли (мне хотелось бы быть несправедливой на этот счет). Конечно, эти писатели — гордость отечественной литературы, но так хотелось бы, чтобы их личная судьба была к ним более благосклонна…

Вернемся к нашему герою… Проследим его судьбу в отрочестве и юности. Но сначала обратимся к теории. В одном из современных исследований профессор А. Кемпинский трактует шизофрению как «нарушение информационного метаболизма», когда больные (обычно с пубертатного периода) плохо чувствуют себя в своем окружении, бегут в мир фантазии, теряют связь с реальным миром. В семьях таких больных «существует большое эмоциональное напряжение между родителями, взаимная враждебность и эмоционально-чувственная изоляция. Ребенок в подобных условиях испытывает чувство пустоты и неуверенности» (Кемпинский, 1988).

Страсть к шахматам перекрывает все жизненные пути. Выхода нет. Есть закрытость и постепенное погружение во мрак, в небытие. Болезнь проявляется все явственнее… Но близкие люди доверчиво (безразлично? равнодушно? отстраненно? хладнокровно? бесчувственно?) отпускают его в этот путь, перепоручив ответственность за дальнейшую судьбу сына почти случайному человеку, антрепренеру, устраивавшему перспективному шахматисту турниры по всей Европе. «Лужиным он занимался только поскольку это был феномен, — явление странное, несколько уродливое, но обаятельное, как кривые ноги таксы. За все время совместной жизни с Лужиным он безостановочно поощрял, развивал его дар, ни минуты не заботясь о Лужине-человеке, которого, казалось, не только Валентинов, но и сама жизнь проглядела».

Шли годы в однообразно-монотонной колее шахматных турниров. Своей молодостью Лужин уже не удивлял, время неудержимо летело. От первых шахматных уроков прошло шестнадцать лет. Определенной «вешкой» в пути стала смерть отца (мать умерла в самом начале его карьеры). «И, на минуту оглянувшись, он с некоторым содроганием увидел, как медленно он последнее время шел, и, увидев это, с угрюмой страстью погрузился в новые вычисления, придумывая и уже смутно предчувствуя гармонию нужных ходов, ослепительную защиту».

И в это время появилась Она. Но тоже как-то наоборот: «Она познакомилась с ним на третий день его приезда, так, как знакомятся в старых романах или в кинематографических картинах: она роняет платок, он его поднимает, — с той только разницей, что она оказалась в роли героя. Лужин шел по тропинке перед ней и последовательно ронял: большой клетчатый носовой платок, необыкновенно грязный, с приставшим к нему карманным сором, сломанную, смятую папиросу, потерявшую половину своего нутра, орех и французский франк…» Что раз­гля­де­ла эта девушка (единственная дочь русских эмигрантов) в этом странном, неряшливом, тяжело дышащем из-за своей нездоровой полноты человеке, который разменял уже четвертый десяток своей — замкнутой на игре — жизни? Вопрос риторический, ответ очевиден: что-то разглядела. Вот, например: «У него были удивительные глаза, узкие, слегка раскосые, полуприкрытые тяжелыми веками и как бы запыленные чем-то. Но сквозь эту пушистую пыль пробивался синеватый, влажный блеск, в котором было что-то безумное и привлекательное». И все. И этого всегда бывает достаточно, чтобы потом происходило нечто чудесное, в идеале — раскрывающееся навстречу друг другу.

«Ей тогда же стало ясно, что этого человека, нравится ли он тебе или нет, уже невозможно вытолкнуть из жизни, что уселся он твердо, плотно, по-видимому надолго». А ему?.. Стало ли яснее, светлее от этой встречи Лужину?.. Печальную я вспомнила сейчас поговорку, которую говорила мне в детстве бабушка, когда нужно было отсечь нечто невероятное: «Бывает, как на вербе… груша». Но так хочется верить во всемогущую силу любви! В какой-то непредвиденно-нежданный поворот судьбы. Так засветил вдруг лучик надежды…

Вот она — невеста без имени — по-своему защищает Лужина от его же жизни. Она пытается «облагородить» его, втиснув в новый костюм, новую квартиру, новый круг знакомств. Она наивно воображает себя героиней: «Так делали тургеневские девушки. Чем я хуже?»

Была еще одна гончаровская девушка… Звали Ольга Ильинская. Она тоже пыталась понять замкнутый мир своего возлюбленного, пыталась высветить его лучами своей любви. Обломов и Лужин схожи своим душевным устройством — при том, что их детский опыт разительно отличается. Я представляю сидящими рядом на скамейке этих близких по возрасту, похожих внешне мужчин: оба выделяются полнотой (фамилия Обломов — от «обло» — тучный; Лужин — «тяжелый профиль, тучное сгорбленное тело»), рассеянностью, неряшливостью, крайней степенью инфантилизма (Обломов: «Началось с неуменья надевать чулки и кончилось неуменьем жить»; Лужин: «В учреждениях, куда они ходили сообщать чиновникам о намерении вступить в брак, Лужин вел себя, как взрослый…»).

В силу разных жизненных обстоятельств оба оказались привержены всепоглощающей страсти (мечтательная лень у Обломова и шахматная игра у Лужина). Чем отличаются они? Представим, что чудесным образом эти обе страсти покинут их. Деструктивные утрированные опоры разрушатся (а базовых конструктивных в детстве не получили). Что останется для подлинной жизни? Где взять ресурсы для заполнения зияющей пустоты? Или это уже фатальное предначертание: самовольно уйти из жизни (выскользнув из окна или подорвав здоровье)?

Встречаются на пути наших героев люди, препятствующие и помогающие их развитию. Но душевное зрение у обоих ослаблено до такой степени, что наивно подпадают они под власть зла и не распознают добра, за которое можно было (как за соломинку) ухватиться и не отпускать. Легче, конечно, критиковать помощников: «не так помогали», «под свой мир подстраивали», «терпения и мужества не хватило». Наверное, так. Но с их стороны были живые реальные действия, наполненные теплотой, в то время как другие оставались холодными и равнодушными…

Эти действия любящих людей, возможно, не были должным образом восприняты, так как казались неестественными, внешними, неприемлемыми. Вместо того, чтобы быть рассмотренными и принятыми, хотя бы крупицей. Поясню словами игумена Феофана (Крюкова) из вступления к книге «Страсти и борьба с ними» святителя Феофана Затворника: «Мне думается, что многие потому и не живут, как должно, что думают, будто правила о сей достодолжной жизни навязываются совне, а не исходят из самого естества человека и не им требуются. Если б были уверены, что так есть, не стали бы перечить им и отступать от них» (Феофан Затворник, 2007).

…Между тем жизнь нашего героя делает последний стремительный виток, и она уже так смертельно захвачена игрой, что шанса на спасение практически не остается. Но, может быть, именно благодаря болезни Лужин создаст нечто великое в шахматном мире? Карл Ясперс развеивает этот миф на примере творчества Ван Гога: «Посредством шизофрении ничего не могло бы быть создано, если бы не было уже той чудовищно серьезной наработки художественного умения, которую Ван Гог осуществил в ходе почти десятилетней работы в искусстве и работы всей жизни над своей экзистенцией. К тому же шизофрения не привносит ничего «абсолютно» нового, но как бы идет навстречу имеющимся силам. При ее посредстве возникает нечто такое, что отвечает исходным устремлениям, но вообще не возникло бы без психоза» (Ясперс, 2013b).

Решившись «выпасть из игры», Лужин закрыл за собой дверь, а затем сделал нечто, с моей точки зрения, чрезвычайно важное и символичное: он «первым делом включил свет». Прощальный жест: высветить хотя бы то малое жизненное пространство, в котором он находился, высветить хотя бы искусственным светом. Затем будет мрак, в который он выпал и вслед за ним выпало беззащитное теперь уже его имя: Александр Иванович! «Но никакого Александра Ивановича не было». Не стало автора гениальной защиты.

Хотя имя Александр означает «защитник»…

Часть 3

Один из исследователей творчества Владимира Набокова С.В. Сакун деликатно наставляет нас: «Набоковский текст — уникальное, небывалое еще в истории литературы явление, предъявляющее совершенно новые требования к читателю. Одно из которых — внимательнейшее многократное (10-15-20 раз) пере-прочтение его книги. Попытки уклониться от этого требования, выявить смысловой подтекст книги без достаточно внимательного отношения к самому набоковскому тексту, к каждой его детали, к их образным, аллегорическим и смысловым взаимосвязям, приводят зачастую лишь к субъективно пристрастной его интерпретации, имеющей подчас весьма отдаленное отношение к самому набоковскому произведению» (Сакун, 2013).

Так как я пере-прочла «Защиту Лужина» четыре или пять раз, то так, видимо, оно и есть. Но, читая роман, я вспоминала и реальные жизненные судьбы, свое косвенное в них участие. Вот некоторые из них…

Шутка

Мне вспоминается сейчас мой разговор с одной молодой женщиной (с диагнозом шизофрения), которая рассказала о большом потрясении, перенесенном ею в детстве: родители, проводив своих друзей, гостивших у них, стали за их спиной высмеивать их, критиковать одежду, подарки, говорить о них другие нелицеприятные вещи, это при том, что минуту назад они расточали им комплименты, обнимались и приглашали снова в гости. Девочка с рыданиями выбежала из дома, ее долго искали, потом успокаивали, говорили, что это была шутка, но она, спустя десятилетия, не могла без волнения и слез вспомнить этого явного «предательства родителей». Разум и чувства ребенка не могли вместить и перенести двух взаимоисключающих сигналов, посылаемых значимыми для нее людьми почти одновременно. Жаль, что взрослые помнят только первую половину пословицы: «Язык мой — враг мой: прежде ума рыщет, беды ищет»…

Машинки

Припомнился случай из моей практики, когда одной матери, которая была участницей родительского клуба, удалось найти ключ к переживаниям сына-подростка (у мальчика были серьезные отклонения в эмоционально-волевой сфере). В группе эта женщина (с прекрасным образованием, престижной должностью, высоким интеллектом, но холодным и рассудочным сердцем) отличалась большой осведомленностью в области психологических знаний, к тому же она была достаточно открытой и с возмущением рассказывала о том, как ей трудно понимать и принимать «странное поведение» своего тринадцатилетнего сына. Например, то, что он часами «катает на подоконнике какие-то машинки и при этом что-то там бормочет».

— А Вы что делаете?

— Как что? Естественно, запрещаю ему эту бесполезную возню, усаживаю его за уроки.

Опуская подробности, скажу, что не с первого раза, но маму удалось убедить присоединиться к сыну, попробовать самой увлечься этим занятием. Через две недели с воодушевлением и удивлением рассказала она в группе, что сначала неохотно принялась выполнять задание. Однако привычка перфекциониста делать все наилучшим образом пригодилась. Сначала сын шарахался в сторону от ее прикосновений и вопросов. Но она (как только могла) мягко, искренне и заинтересованно стала расспрашивать о смысле его занятий. И вскоре была удивлена большими познаниями сына в области распознавания марок машин, их особенностей. Откуда это только ему известно? Затем они стали вместе гулять, и он рассказывал матери о машинах, которые встречались им по пути.

От разговоров про устройство моторов перешли к учебнику физики. Выполняли какие-то опыты. И отношения между ними стали потихоньку теплеть. Они вместе находили другие объекты для изучения. К сожалению, в целом обстановка в семье оставалась напряженной…

Отцы

Однажды отец девушки, перенесшей сезонное обострение душевной болезни, признался: «Если это повторится еще раз, я не выдержу — уйду из семьи». Таким образом он хотел заглушить нестерпимую боль от выпавшего на их долю несчастья. Спустя несколько лет я узнала, что так и случилось, хотя в семье остались еще двое вполне здоровых детей.

Много лет подряд я встречаюсь с удивительной парой: отец и сын (у мальчика-подростка явные признаки отставания в развитии). Они быстрым шагом отправляются каждое утро куда-то по делам, в руках у каждого сумочка с едой. Вечером я вижу, как они возвращаются. Все так же сосредоточенно и быстро. Отец иногда что-то рассказывает сыну, и тот автоматически кивает. Прошли годы, подросток превратился в молодого мужчину. Они по-прежнему опрятно и чисто одеты, а маршрут их неизменен. (Есть ли в этой семье женщина: мать? жена? — думаю я.) Лицо сына эмоционально неподвижно, но отец все так же с оживлением и интересом обращается к нему, чтобы получить в ответ какой-то неуловимый на посторонний взгляд отклик…

И мне вспоминаются слова из Нобелевской лекции Иосифа Бродского: «Мир, вероятно, спасти уже не удастся, но отдельного человека всегда можно» (Бродский, 2013).

Литература

1. Бродский И.А. Нобелевская лекция. М., 2013.
2. Гоголь Н.В. Мертвые души. М., 1987.
3. Гончаров И.И. Обломов. М., 1990.
4. Кемпинский А. Психология шизофрении. СПб., 1988.
5. Крафт А. и др. Родители как психотерапевты. М., 2000.
6. Личко А.Е. Шизофрения у подростков. М., 2013.
7. Набоков В.В. Другие берега. СПб., 2006.
8. Набоков В.В. Защита Лужина. М., 1990.
9. Николаева Е.И. Психология детского творчества. СПб., 2006.
10. Пушкин А.С. Евгений Онегин. Л., 1978.
11. Сакун С.В. Шахматно-психологические проблемы романа В. Набокова «Защита Лужина». М., 2013.
12. Толстой Л.Н. Анна Каренина. М., 1998.
13. Феофан Затворник. Страсти и борьба с ними. М., 2007.
14. Целуйко В.М. Психология неблагополучной семьи. М., 2004.
15. Юнг К.Г. Конфликты детской души. М., 2013.
16. Ясперс К.Т. Общая психопатология. М., 2013a.
17. Ясперс К.Т. Стриндберг и Ван Гог. М., 2013b.

Власенко Ирина — сертифицированный экзистенциальный консультант, психолог высшей категории, выпускница МИЭК, преподаватель МИЭК, одна из создателей экзистенциальной театротерапии (г. Ростов-на-Дону). (Данные об авторе-на момент выхода статьи)

Опубликовано в журнале «Экзистенциальная традиция: философия, психология, психотерапия», №23, 2013.