Любовь и наоборот
Старец умер.
Утром позвонила духовная сестра и коротко: «Батюшка кончился. Выезжай поскорей».
Поезд до Пскова, далее — как повезет. И особенно, как попасть на остров, небось блокировали весь, чтоб переплыл только, кто надо. Уже пытались батюшку при жизни от народа скрывать, он, мол, слаб. Мол, пусть только начальство обслуживает, а с козьей мордой нечего соваться, дорогое время отрывать. Но тогда батюшка еще мог сопротивляться, обнадеживал: «Бог даст, пройдешь». И ведь проходил, и встречались.
Какая была наша первая встреча? Одна московская знакомая, переводчица, дело было где-то в последние советские годы, сказала мне, что ездят они с подругой к одному старому священнику в глубинку, невероятно прозорливому, и вот в последней поездке они ему рассказали, как вокруг начали повсюду церква открываться, да новые строиться — прямо горисполкомы, да городские советы директоров этим и занялись, а он взял да и заплакал: «Ой беда, откуда ж столько хороших священников быстро взять». Я к нему, как услышал эту историю, так и поехал.
Он был со мной всегда особенно весел, пел, стихи читал. Как-то сказал: «У тебя ведь день рождения между Рождеством и Крещением, тебе сам Господь велит не унывать и не отчаиваться, как бы ни падал — поднимайся».
Последняя встреча. Если бы я знал, что она последняя! Батюшка позвал: «Пошли чаи гонять». За чаем: «Видел давеча, как Архангел Гавриил летел, в руках у него белая лилия, красота неописуемая. Цветком меня осенил». Вдруг осекся: «Ох, грехи мои тяжкие!» Придвинул мне тарелочку с клубничкой, засыпанной сахаром: «Помнишь, как ты ходил к Сергию Радонежскому мириться?»
В 1993-м я сказал батюшке, что меня сильно смутила рождественская встреча, где казаки пытали молодых священников, мол, заповедь «не убий» не для христиан писана, вот «Сергий Радонежский какое смертоубийство благословил и оказался прав». Батюшка помолился и направил меня в Сергиев Посад, в усыпальницу к Сергию. Стал в очередь, подхожу, чтобы приложиться, наклонился и вдруг слышу: «И я тоже грешен, но ты не гордись». Так и помирились.
Последняя встреча. Вдруг батюшка, как что-то вспомнил, засеменил в соседнюю комнату и принес пакет: «Возьми, потом прочтешь. Пригодится». На прощание сказал: «Только Бог знает, куда попадешь после смерти. Если я во сне приду и буду велеть икону на меня рисовать, то ты — «чур меня, чур меня» — пока видение то не исчезнет. Если по-божески — то друг за друга просим, а не по-божески, то сами за себя». Перекрестил меня и выставил.
Пакет был положен в долгий ящик. С известием о смерти старца я о нем и вспомнил. И взял в дорогу. Долгим дневным августовским поездом пакет распаковал. Там были аккуратно исписанные листы формата А4, сложенные в файл, запечатанный скотчем. Я начал читать.
«…Командировка затягивалась, и я пришел вечером на работу, чтобы позвонить домой. Жены дома не было, а ребенок самым что ни на есть прозаичным тоном сообщил: «Звонила твоя одноклассница. Павлик Коныщев погиб».
На сорок дней, когда я мыл руки перед поминальным застольем, жена Конышева внесла в ванную чистое полотенце «Вот этим, пожалуйста, — и тихо, — мне нужно с Вами переговорить. Когда и где?»
Она пришла потерянно-растерянная и, выложив множество бумаг, рассказала, почему это не могло быть ни несчастным случаем, ни самоубийством. А потом: «Я не знаю, что мне делать, — и не заплакала, — я не верю, что он мертв. На моих глазах его закопали, а не верю. Священники его отказались отпевать — самоубийца ведь. По официальной версии». — «А зачем Вы им официальную версию изложили?» — «Так ведь спрашивают. Я говорю, что не верю в эту версию, Вы у Бога спросите. А он только зырк глазами и пошел дальше. Не верят они в Бога, они в справку верят. Что мне делать? Вас Паша уважал, все хотел переговорить о чем-то незадолго до смерти, но Вас не было». — «Вы в правосудие верите?» — «Нет, конечно. Сама когда-то в суде работала. Что мне делать? Видите, даже плакать не могу, только ухаю, как филин». — «Что сейчас самое главное для Вас?» — «Спастись. Сына спасти».
План спасения удался.
Мы разговаривали с ней раз в год по телефону. История эта постепенно стихала, сходила на нет. Годы брали свое….
И вот как-то случился мне сон наяву. Дело было летом, в июле. Еду себе спокойно в Литву в поезде, никого не трогаю, подъезжаю к белорусско-литовской границе и обнаруживаю, что взял с собой старый загранпаспорт советского образца, без визы и вообще недействительный. Что делать — схожу с поезда, возвращаюсь в Минск. Куда деваться — меня никто не ждет, ни в Минске, ни в Москве. Лето — телефоны молчат. А Питер отозвался. Меня ждали назавтра, но только к вечеру. А поезд прямо сейчас и отходил из Минска на Питер, проходящий, кажется, «Черновцы — Санкт-Петербург». Я сел в поезд — он в Питер прибывал рано утром. Ладно, куда деться, думаю, к утру будет видно. Утро мудренее вечера и, вообще, завтрашнего дня.
В купе сидел вылитый Паша, только каким я его не знал — молодым, между юностью и зрелостью. И тоже, представьте, из прокуратуры, следователь. Так мы с ним и просидели полсуток, прочаевничали.
А утром в Питере стало ясно, что кроме Смоленского кладбища мне пойти некуда, потому что в семь утра все закрыто.
Семь утра. Питер. Васильевский остров, Смоленское кладбище. Ни души, ни ветерка. Солнце — утренне-ласковое. Огромный парк с могилами за три века. И что интересно, рядышком: муж-жена, муж-жена, муж-жена. Иногда еще и дети, но чаще — вдвоем. И так через века.
Около усыпальницы Ксении Петербургской меня стерег разбитной малый. Только на меня глянул и тут же заканючил про то, как его нагрели с деньгами и документами уголовники проклятущие и как он, бедолага, не может потому добраться до дома, а дом его в городе — и называет мой город. Это меня и смутило.
А время близилось уже к началу службы. Он у меня денег просит — сумму весьма приличную. Я ему сказал: «Пошли, брат, постоим на службе у Ксении, помолимся — что она скажет, то я и сделаю». Вошли мы с ним в часовню. И тут со священником входят люди какие-то, скромно, но опрятно одетые. И священник говорит: «Это семья из Канады, что Тихвинскую икону Божьей матери сохраняла десятилетиями, а сейчас привезла к нам отдавать». Я глянь на своего просителя, а у него лицо перекошено, потом через минуту оглянулся, — а его и след простыл.
Рассказал я в той поездке своей старцу о Паше — он серьезным таким стал. «Сейчас приду», — говорит. Вернулся минут через пятнадцать-двадцать. «Убили его. Ты вот что жене скажи — пускай панихиды заказывает и записки подает, как за убиенного».
Приехал домой и позвонил жене Паши. Рассказал про вагонную встречу, про старца и про Смоленское кладбище. Она немного помолчала, да и говорит: «Приезжайте в гости, расскажите нам про Ксению Петербургскую, если для Вас это не слишком затруднительно. А то ребенок настроился в Петербург переезжать».
Как мы помним то, что помним? Павлик помнился отметками разных времен.
Самой главной проблемой моего детства было то, что я был отличник. Единственный мальчик-отличник в младших классах — это беда. Меня ставили в пример родители перед поркой своих детей-мальчиков. Мальчики меня презирали и ненавидели. И с этим ничего нельзя было поделать. В старших классах из среды мальчиков выдвинулся мне преследователь. Это был Павлик. Я ощущал себя безмятежным богом-олимпийцем — меня любили учителя, а от детей я был отделен непреодолимой многолетней пропастью отчуждения. И вдруг мое безмятежное существование закончилось — Павлик и его болельщики начали мониторинг моих оценок, мониторинг сроков сдачи мной разнообразных контрольных, самостоятельных и сочинений. И однажды заметили, что мне спустили с рук какую-то не сданную вовремя работу. И устроили дикий хай. С этого времени мне пришлось быть более собранным, и все равно я шел впереди, иногда всего на полкорпуса, но впереди. Я не помню, кто первый сказал, что это была зависть, но я вышел из школы уверенный в том, что Павлик мне завидовал.
Павлик — единственный из одноклассников, кто нашел меня через пять лет. Мы встретились в баре «Встреча», и он все рассказывал и рассказывал про то, как приступил к работе в МВД одной из южных республик. Я в начальство после университета не попал — он ушел со встречи удовлетворенный и воодушевленный.
Мы не виделись еще двадцать лет. Он нашел меня по списку руководителей области и позвонил. Упитанный и энергичный, но с каким-то тоскливым блеском в глазах, он хотел поступить на работу, он просил помочь ему с работой. А я снова был недосягаемым олимпийцем-небожителем.
Его взяли на такую же, как у меня, должность. Мне доставляло удовлетворение быть выше былого противостояния. Но неожиданно неприятным оказалось то, что он мне ничего не поставил. То есть сказал «за мной причитается», — и все.
Я плюнул на это. По работе мы не пересекались. Но всякий раз, как подворачивалась возможность подзаработать где-нибудь на выборах, какой-то неумолимый зуд требовал пригласить его в команду. Он каждый раз соглашался, хорошо зарабатывал, но никогда не благодарил. После трех попыток зуд ослабел, а потом и вовсе оставил меня, сменившись разочарованием и безразличием.
Нас уволили вместе, когда из власти ушел наш патрон.
Последний раз мы встретились на вечере выпускников. Паша там внезапно вспомнил, как в пионерском лагере, когда тушили свет, но спать никому еще не хотелось, я рассказывал детям из своей комнаты разные истории — ко сну. Я эти эпизоды своего детства напрочь забыл, и совершенно не помнил о присутствии Паши в своем детстве.
На вечере он напился и буянил, и во время буйства своего подошел ко мне, приобнял и кричал, что я «душа-человек», и что он за меня «пасть порвет» и меня в обиду не даст, хотя никто вроде обижать и не собирался.
Однажды он мне позвонил и сказал, что хочет направить ко мне одного сумасшедшего, который седьмой год пишет трактат о любви и в связи с этим ушел с работы, продал квартиру, развелся, вообще порвал все социальные связи — только чтобы написать трактат и осчастливить человечество. А потом Паша сбавил напор и осторожненько так спросил: «А по-твоему, что такое любовь?» Я сказал: «Когда тебе хорошо от того, что хорошо другому». Он помолчал и внезапно продолжил: «А наоборот, — когда тебе плохо от того, что другому хорошо. Так получается, когда шиворот навыворот, елки-моталки». Я ничего на это не отвечал, а он, без паузы: «У тебя случайно не оказалось фотографии моей семьи? На отдыхе среди пирамид. Показывал на вечере выпускников и не помню, у кого забыл забрать». Случайно оказалась именно у меня. Со словами: «Чудеса в решете! Ладно, пусть остается на память», — он закончил свои земные общения со мной.
Сын Паши приехал за мной на новеньком «Рено» раньше времени и долго ждал около входа во двор, напряженно вглядываясь в какую-то одному ему ведомую даль — потому что на противоположной стороне улице были жилые дома со встроенными магазинами и всматриваться было некуда. В машине он рассказал, что стал главным асом в регионе по «1С бухгалтерии» — так, что даже на машину заработал, — а теперь он хочет заработать на квартиру, но сделать это в провинции невозможно, и тут подоспело предложение переезжать в Питер.
Дома у Паши мы выпили шампанское, съели пирожные, посмотрели фотографии. «Вот, надумал уезжать в Санкт-Петербург. Куда ему в Питер, кто он там будет?» — и жена Павлика вопросительно уставилась на меня. Я ожидал, что она скажет: «Был бы отец жив — никуда бы не пустил», — но она больше ничего не сказала.
Я напомнил ей о Ксении Петербургской, и она уселась поудобнее: «Вот, послушай, Костик, это полезно знать. Ксения — покровительница Санкт-Петербурга». Костик уселся на кресло сбоку, ближе к выходу. Я не стал ее разубеждать в вопросе покровительства над Санкт-Петербургом.
— С Ксенией я встретился не так давно, лет пять назад. Мой ребенок опасно заболел, и мы повезли его в Санкт-Петербург, в Военно-медицинскую академию, на консультацию. Втроем — я, жена и ребенок — поселились на квартире у друзей, на Васильевском острове. Консультацию перенесли с пятницу на понедельник, и друзья нам предложили: «Раз все равно на выходных на Васильевском — сходите на Смоленское кладбище к Ксении Петербургской, оно тут совсем рядом. Говорят, она детям помогает». Мы вняли совету и отправились. Пешком по Большому проспекту было рукой подать. И мы быстро дошли, но вошли не оттуда, откуда входят все, а с тыла, через дырку в заборе. Огромный старинный парк с могилами. Первой странностью были нищие. До сих пор я таких нищих не видел. Особенно отпечаталась в памяти одна. Я подал ей какую-то мелочь, а она: «Для меня это много. Извините. Взять не могу». Десять копеек взяла, и мы разговорились. Она рассказала, что когда-то выгнала мужа и взялась одна воспитывать сына и так довоспитывалась, что сын стал алкоголиком. Что бы ни делала, по каким бы врачам и народным целителям ни ходила — все было бесполезно. И тогда она пошла сюда нищенствовать ради того, чтобы, может быть, из-за этого он там перестал пьянствовать.
Около усыпальницы Ксении на месте взорванного в тридцатые годы храма стояло небольшое строение современных форм — часовенка. С крохотной крышей и практически без стен. Там был насыпан песочек, куда ставили свечи. Но вот незадача — свечи мгновенно гасли, так как постоянно дул ветер. Ребенок героически пронес зажженную свечу от усыпальницы Ксении до часовни, прикрывая ее от ветра руками и телом. Но как только ее поставил — она и погасла. А о нас с женой и говорить нечего — мы и трех шагов не могли пройти с горящей свечой.
И тут появляется группа людей, темноволосые, с европейскими лицами, но с очень темной кожей, по языку, жена в них распознала греков.. Во главе со священником, идущие на встречу с Ксенией. Они подошли к часовенке, остановились и стали петь какие-то молитвы, и, что поразительно, пока они пели, свечи не гасли. То есть ветер был такой же. Но пламя только наклонялось, временами почти горизонтально, но не гасло. Как только они прекратили петь и отошли, свечи тут же и погасли.
При выходе с кладбища я купил книгу о Ксении Петербургской, собрание всех воспоминаний о ней.
Дома вечером открыл, почитал немного и ахнул — я читал историю любви.
Дело это было во времена императрицы Елизаветы, дочери Петра I. В то время Питер был город не промышленный, а только чиновничий — в нем жили только чиновники и обслуживающий персонал. Такова сегодняшняя столица Бразилии город Бразилиа, таковой была когда-то американская столица город Вашингтон.
Бедные мелкие чиновники со своими семьями селились на Петроградской стороне, на Васильевском острове, в районе Петропавловской крепости. Там и поселилась в маленьком домишке небольшая семья: он — Андрей, она — Ксения. Вообще-то мужа, главу семейства, полностью величали Андрей Федорович Петров, а ее, шею семейства, величали просто Ксения, Ксения Петрова. О жизни их мало что известно достоверно. Ни в чем таком замечены не были. Жили как тысячи других молодых семейств Питера…. Единственное что — детей у них не было.
Ксения вышла замуж по тогдашним понятиям поздно — в двадцать два года. Что за этим стояло — ожидание своего принца или, напротив, переживание несчастной любви, сказать нам невозможно. Судя по всему, она была дворянского рода-племени, ибо знала языки и умела музицировать. Но когда дело дошло до отсутствия детей, то тут ни происхождение, ни языкознание, ни музыка не в помощь.
Ксения делала все тогда возможное, но дети не появлялись. Так шли годы.
Наконец и Андрей решился — пошел петь в церковном хоре. Это нынче в церковных хорах поют профессионалы, я только один любительский хор видел — в Москве, в храме, где хранятся спасенные из гибнувшей Византии нетленные мощи великого врача древности святого мученика Трифона — хор, в который можно прийти любому православному, получить благословление от священника, взять слова, стать в хор и петь вместе. В этом хоре трудно профессионалам — здесь главное петь вместе, слушать других и петь вместе, а профессионалы любят другое — любят петь сами и чтобы их слушали, заслушивались.
Но в елизаветинские времена пели в церквах народные, любительские хоры. Андрей стал петь в таком хоре. Стал петь в таком хоре — но дети не появлялись.
Наши властители всегда имели какие-нибудь любимые занятия. И эти занятия поддерживались и развивались в государстве. Вот любил Ельцин большой теннис — и в стране поддерживался и развивался большой теннис. Императрица Елизавета любила хоровое искусство. В молодости, вскоре после своего помазания на царство, она объехала владения и в Малороссии, то бишь в Украине, как ее сейчас называют, она влюбилась в молодого певчего Андрей Разумовского. Любовь была взаимной и пожизненной, она перевезла его в Питер, дала образование, графский титул, у них были дети, и они прошли весь жизненный путь вместе — но! По каким-то там высшим государственным соображениям выйти замуж за особу не царственных, не королевских кровей она не могла. То есть могла, конечно, но только отрекшись от престола. Она этого не сделала. Так и прожили всю жизнь в гражданском, невенчанном браке.
Но хоровое искусство, хоровое искусство!.. Как оно только не поддерживалось! Был впервые в истории Руси и России создан государственный императорский хор. По всей России ходили селекционеры, прослушивали и отбирали голоса в этот хор. Побывали они в храме, где пел Андрей. И отобрали его.
Стать певчим императорского хора значило попасть на очень высокопоставленную госслужбу. Согласно тогдашним табелям о рангах быть певчим императорского хора было равноценно тому, чтобы быть полковником в армии.
Материально благосостояние семьи сильно улучшилось. Удалось даже нанять домоуправительницу, Параскеву, которая помогала Ксении по хозяйству. Жить стало материально лучше. Но детей все равно не было.
И вот как-то во время репетиции у Андрея сильно разболелась голова. Его отпустили домой, и там в течение нескольких часов он скончался в невообразимых страданиях. На глазах и руках метавшейся в беспомощности Ксении.
Видимо, это был острый менингит. В тот год по Питеру ходил что-то похожее на грипп. И острый менингит очень просто было схлопотать, если перенести грипп на ногах.
Дела похорон взяли на себя вначале родственники. Но, по православному обычаю, тело усопшего должно было три дня находиться дома до похорон. Ксения пришла в себя и с ним прощалась. Мы не знаем точно, он успел причаститься и собороваться перед смертью или нет — разные свидетельства свидетельствуют о разном. Но в чем они не расходятся — так это в том, что после проплаканных дней и ночей она точно пришла в себя, давала распоряжения по организации похорон и готовила поминки.
Когда готовилась на кладбище, то она почему-то надела его одежду. Это было странно, но всем было не до того, вспомнили потом, задним числом. И на кладбище, когда говорили прощальные слова, то она сказала нечто странное: «Вы думаете, вы сегодня Андрея Федоровича хороните, — это не так. Вы сегодня Ксению для этой жизни хороните. А Андрей Федорович будет еще очень долго жить».
После поминок, на следующее утро, она пришла к Параскеве и сказала, что хочет отписать на нее дом. Параскева тут же побежала к родственникам, благо они жили неподалеку (женщина она была набожная, и чужого ей не надо было).
В те времена, в середине XVIII века, уже были в Петербурге как в городе, пытавшемся быть европейским, первые прообразы психиатрической службы. И Ксению освидетельствовали и признали вменяемой. И родственники отошли в сторону.
Кто такая была Ксения? Молодая красивая вдова двадцати шести лет. Сохранился ее прижизненный портрет — хоть и написанный много позже, но по нему можно увидеть следы молодой красы и, особенно, огромные черные выразительные глаза. По тогдашним законам Российской империи, если муж скончался, то вдове полагались пожизненные государственные выплаты в размере оклада мужа. Словом, Ксения оказалась завидной партией. И за кавалерами, примите мои уверения, не застоялось бы.
И вот она приходит в соответствующий департамент и пишет заявление об отказе от гособеспечения. Чиновники с таким не сталкивались ни до, ни после. И у них, естественно, возник вопрос о ее психическом здоровье.
И тут Ксения прилагает заключение, что она вменяемая — и прошение об отказе от государственного содержания пошло по инстанциям.
Вслед за этим она пошла собирать всякие вещи, утварь, домашние побрякушки-безделушки, и сносить к старьевщику. Получаемые деньги раздавала нищим без остатка. Когда ничего не осталось почти, то на остаток оформила у нотариуса дарственную — подарила дом Параскеве, уже ничего с ней не обсуждая, а ставя перед фактом. Вернулась домой, оставила дарственную на видном месте, и в мужней одежде ушла из дома.
С этих пор в Санкт-Петербурге стало одной городской сумасшедшей больше. С детства я помню городских сумасшедших — они ходили в странном одеянии, часто над ними потешались злые мальчишки и сторонились прохожие. Сейчас они куда-то перевелись, сейчас встречаются только не сумасшедшие бомжи.
Жила Ксения подаянием, зимой и летом ходила в одной и той же мужней одежде и не отзывалась на Ксению, а отзывалась только на Андрея Федоровича. Сначала ее узнавали, жалели очень, многие ведь ее знали, особенно на Петроградской стороне. Постепенно стали ее забывать.
На Руси правоохранительные органы всегда не чурались кампаний. То месячник по борьбе с тунеядством, то кампания по борьбе с распиванием спиртных напитков в неположенных местах, то — все на борьбу с милиционерами-оборотнями в погонах. Так было всегда. В конце пятидесятых годов XVIII века очередной полицейский начальник совершил открытие: питательной средой для криминального мира являются бомжи. Было решено в Питере организовать слежку за бомжами, решить — кого обвинить в связях с криминалом и в каталажку упечь, а кого — не трогать. Чтобы все было по-честному. Деньги на это мероприятие были заряжены немерянные — к каждому нищему был приставлен филер! И к Ксении тоже. И благодаря его донесениям возможно кое-что узнать о ее жизни. Он доносил, в частности, что по вечерам объект наблюдения удалялась на Смоленское кладбище, где ложилась спать у ограды могилы некоего Андрея Федоровича Петрова. Независимо от погоды, даже в стужу. В одной и той же одежде. Но чаще она вечером шла не на кладбище, а выходила за город. За городом сразу начинались огороды, на которых бедный люд Петербурга выращивал овощи для себя. Там всегда валялись лопаты, грабли, тяпки, брошенные огородниками — они были дешевые, никому и в голову не пришло тогда их красть. Ксения хватала первую попавшуюся лопату и перекапывала огороды. До полного изнеможения. Когда силы у нее заканчивались, она падала. Потом приходила в себя, становилась на колени, о чем-то молилась и ковыляла на кладбище, досыпать остаток ночи. И так ночами подряд. Филер написал: «Впечатление такое, что она с чем-то борется. С чем-то невидимым». На донесение была наложена резолюция: «Не трогать».
Тянулись годы. Тянулись десятилетия. И вот как-то сперва лавочники начали примечать, что если к ним зайдет нищая в изношенной в лохмотья мужской одежде и примет от них милостыню, то будет у них успех в торговле. И, что интересно, не брала эта нищая больше копеечки. Если две дадут, возвращает: «Это мне много, милый человек».
Самое страшное было, когда она не брала милостыню. Бывало, кварталами за ней бежали: «Возьми милостыню». А она быстро уходила, почти бежала от этого лавочника, и от сующихся подчас больших денег уворачивалась. И ужас обуревал этого несчастного. Что значило, что у него она не берет? Что-то ведь значило.
Потом стали примечать и извозчики. Что когда Ксения соглашалась проехать на какой пролетке, коли надобно ей было в другой район города, то извозчику светил успех в извозе. И за Ксенией стали охотиться извозчики.
Популярность ее росла. Люди стали зазывать ее к себе домой. И когда она соглашалась и заходила, то пила только чаек, иной раз, правда, с сухариком. И вот кто-то приметил — пришла Ксения в дом, где жила бездетная семья, попила чаек, ушла, а семья-то и разрешилась от уз бесплодности, потом второй раз приметили, третий — точно, придет Ксения, посидит, уйдет, а вскоре после этого хозяйка дома-то и становится беременной. Молва летела стремительно. Люди в Питере, а потом и в России передавали из уст в уста, что есть в Питере нищая, сумасшедшая Ксения, отзывающаяся только на обращение Андрей Федорович, так вот именно она и есть последняя надежда, а часто, и единственная надежда на прекращение бездетности. В культурных европейских дворянских семьях Питера над этой простонародной дуростью потешались, забавлялись, но когда допекало, все ж-таки, оборачиваясь по сторонам, чтобы, не дай Бог, в приличном обществе не узнали, испуганно озираясь, но шли к ней.
Рождающихся детей в народе называли дети Ксении. Но иногда и «дети Андрея Фёдоровича».
Шли годы. Люди стали примечать и то, что если дом, где больной ребенок, навестит Ксения и просто погладит больное дитя по головке, то ребенок начинает быстро идти на поправку. Ничего ни ест, ни пьет, никак не угощается, просто подойдет, погладит по головке, а маленьких еще и возьмет на руки и покачает, побаюкает чуток, и все, и убежит восвояси. Потянулись к Ксении люди с больными детьми, особенно когда не было денег или надежда на врачей совсем угасла.
Популярность ее в народе все росла и росла.
Обычно она молчала, реже говорила, но то, что она говорила, было совсем уж невразуметельным. Так казалось людям. Но некоторые вслушивались в ее речь и верили каждому ее слову. Из таких историй мне запомнились две.
Параскева, которой Ксения оставила дом, была уже женщиной в возрасте, далеко за сорок. Одинокая и бездетная. И вот к ней внезапно приходит Ксения и говорит: «Беги быстрей на угол улицы такой-то и такой-то. Там твой сыночек тебя дожидается». Параскева не задумываясь побежала. Видит картину. Пролетка сбила беременную женщину, она родила, да и умерла. Народ в растерянности. Параскева взяла дело в свои руки — тут же ребенка спеленали, нашла кормилицу. Забрала с собой. Дала в газету объявление, но по нему отец младенца не обнаружился. Параскева младенчика усыновила, вырастила. Был он ей в ее старость — утешение.
Вторая запомнившаяся история — стучится Ксения в дом, где жили вдова со своей 17-летней дочерью. Дверь открыли, и она им с ходу: «Вот Вы, милые люди, кофеи гоняете, а меж тем, на таком-то кладбище твой муж свою жену хоронит». Говорит она и смотрит укоризненно на девушку. Вдова с дочерью мигом оделись и побежали, куда указала Ксения. Видят, на кладбище одинокие похороны. Один мужчина и кладбищенские рабочие. Как гроб в могилу опустили и начали закапывать, так мужчина этот и лишился чувств. Тут они вовремя и подбежали. В чувство его приводили, поднесли пить. Оказалось — молодой врач с женой переехали две недели назад в Петербург, надеялись здесь лучше устроиться, а она во время родов-то и умерла, да и не родила при том. У него в Петербурге никого, не обзавелся еще знакомыми, стало быть. Вот мать с дочкой и стали его первыми знакомыми. А через год он на дочке той и женился.
В истории каждой страны есть свои зловещие тайны. Кто читал «Виконта де Бражелона» Дюма, помнит о детях — близнецах французской королевы Анны Австрийской, один из которых стал королем Людовиком, а второй — всю жизнь провел в тюрьме в железной маске. Вот и в российской истории была своя подобная тайна. А заключалась она в том, что когда царица Анна Иоанновна умерла, то завещала свой престол младенцу Иоанну, своему внучатому племяннику. Мальчика венчали на царство. Но гвардия совершила переворот и на престол поставила Елизавету Петровну, дочь Петра I. Мальчик всю жизнь провел в неволе. Когда ему исполнилось шестнадцать лет, его заключили в камеру-одиночку Шлиссельбургской крепости. Там никто, даже комендант не знал, что за узник содержится у них в одиночке.
Когда ему исполнилось 22 года, то тогдашний император Петр III, муж Екатерины II, подписал тайный указ умертвить заключенного, если будет попытка его освободить. К нему под видом надзирателей были приставлены тайные агенты, предназначенные исполнить этот указ. Екатерина II после своего воцарения подтвердила этот Указ.
И вот в российской армии складывается заговор. Офицер, стоявший во главе его, воодушевленный примером карьеры офицеров, воздвигнувших Екатерину на престол, желает освободить и поставить на российский престол Иоанна, «учинить справедливость», да заодно и самому продвинуться на верхотуру власти. Он знает тайну узника Шлиссельбурга, он детально знает план крепости, периодически он командует отрядом, обеспечивающим охрану крепости, отрядом, беспрекословно ему повинующимся. Не знает он только ничего о тайном Указе.
Ксения, всегда спокойная, тихая, молчаливая, внезапно впала в буйство. Она ходила по Питеру и кричала, что царя собираются убить, она называла фамилии заговорщиков. Люди только посмеивались или жалели ее, — что, дескать, с нее взять, сумасшедшая, период обострения. Бред какой-то, ведь на престоле нет никакого царя — на престоле царица. Пыталась она прорваться и к дворцу, и в присутственные места — ее тихо оттесняли, не пускали. Потом уже она только все время плакала и повторяла: «Бедный Ульрих, бедный Ульрих…». Говорил же я Вам, что немецкую литературу она знала — образование у нее было блестящее.
Заговорщикам удалось захватить крепость, но когда они вошли в камеру, то нашли только бездыханное тело молодого человека, заколотого своими тюремщиками.
О попытках Ксении предотвратить смертоубийство вспомнили позже, когда слухи о случившемся поползли по Питеру…
Шли десятилетия. Давно уже не было на троне Елизаветы, процарствовал свое и был убит Петр III, уже клонилось к закату время Екатерины. Властители менялись, а Ксения оставалась. Казалось, она будет вечно. Помню, как в детстве, в советской школе, мы читали у кого-то, что в начале XX века в России по влиятельности было два царя — Николай II и Лев Толстой. Ну, так в конце правления Екатерины в народе говорили: «У нас две царицы — матушка Екатерина и матушка Ксения». Популярность Ксении была невероятной, со всех концов страны к ней тянулись бездетные семьи и семьи с больными детьми.
Она частенько захаживала к Параскеве, в свой бывший дом. Та ей как-то вместо старой истлевшей мужниной дала новую одежду — зеленую кофту и красную юбку. Ксения дар Параскевы приняла. В этой одежде она часто изображается на иконах. Как-то Параскева спросила ее: «Почему Андрей Федорович?» — и — «Скажи, почему так живешь?» И Ксения отвечала кратко: «Разве непонятно, я за него пытаюсь жить».
Как-то сгорела церковь, где когда-то пел муж Ксении. Деньги на восстановление были выделены достаточно быстро. Здание церкви обросло лесами. Стройка началась, но быстро остановилась. Говорили, что деньги закончились. То ли действительно кто-то что-то недорасчитал, то ли средства разворовали, как у нас бывало не раз, но строительство замерло. Всерьез и надолго. И вот люди начали замечать, что строительство заморожено, нет ни одного рабочего, в каждое утро стены растут — свежая кладка. Пошли всякие слухи, кривотолки. Решили проследить. И обнаружили, что когда темнеет, приходит старуха Ксения, поднимает на леса кирпич, потом разводит и мешает лопатой раствор, наполняет им ведра и таскает наверх. Берет мастерок и кладет кирпич. И когда про это прознали, то случилось чудо. Чудо заключалось в том, что, по всей видимости, кому-то стало стыдно, и деньги на восстановление церкви немедленно нашлись.
Уже и Екатерины в помине не было, уже и Павел I поцарствовал и был убит. На дворе уже стоял XIX век и царствовал император Александр I. Ксения была жива.
Шел 46-й год ее служения, шел 1803 год. Ее исчезновение заметили не сразу. А когда бросились искать и везде обыскались, то обнаружили на Смоленском кладбище. Она умерла около ограды затерянной в укромном уголке кладбища могилы некоего Петрова. Лицо ее было счастливым. Со дня ее смерти прошло Бог знает сколько дней. Тело не тлело, не смердило.
Ее похоронили на том же Смоленском. И люди, которые шли к ней в Питер, не зная о ее смерти, потянулись к ней на могилу. Разговаривали молитвенно, как с живой, просили о помощи. И забирали землю с могилы. Могильный холмик таял с катастрофической быстротой. Его подсыпали, а он снова таял. Чудеса множились. Число просителей росло. Но официально никто Ксению канонизировать, признавать святой не собирался. Святость — то ведь результат подвига, а тут непонятно, что за подвиг такой. Ни тебе мученичества за веру, не монахиня, в общем, непонятно что такое. Так прошло сто лет.
В начале XX века появились активные люди, организовали подписку, сбросились, организовались и построили для нее часовню-усыпальницу, прямо над ее могилой. Люди шли и шли к ней.
Во время гонения на церковь одним из пунктов было разорение мощей святых. НКВД шло по списку святых; до каких мощей добирались, какие не успели люди спрятать, те и уничтожали. Но Ксению никто не трогал, она ведь официально в списке святых не значилась.
В 1940-м власти спохватились, — на Смоленском кладбище осталась вроде как действующая церквушка. Часовню закрыли, но не снесли, ведь, с другой стороны, могила, кладбище, можно считать, что такой огромный склеп, надмогильное сооружение. Словом, иконы все исчезли, утварь из цветного металла реквизировали и сдали в переплавку, мраморные плитки тоже забрали на какие-то важные народнохозяйственные нужды, но могилу не тронули.
Народ к могиле продолжал идти.
Во время войны, в тяжелые блокадные тысячу дней в часовне военные расположили секретный склад ГСМ в надежде, что немцы не заподозрят и не начнут обстреливать кладбище. Надежды оправдались.
Блокада была тяжелейшим для людей испытанием, как голодомор на Украине. Были штрихи блокадной жизни, о которых никто не любит вспоминать — случаи людоедства, ели детей. Ели под флагом «все равно помирать голодной смертью». А к Ксении шли за спасением детей. Мне запомнился рассказ одной ленинградки-блокадницы о том, как она из последних сил добралась до Смоленского кладбища и обратилась к Ксении с просьбой: «Помоги, спаси ребенка». Ленинградка была не то чтобы верующая, но надежд ей на спасение ребенка власти никаких не давали, а соседка говорила, что Ксения всегда помогала детям. Она пришла и попросила тихонечко, на громкие просьбы сил у нее не было. Вернулась домой и узнала, что заработала «дорога жизни» по льду Ладожского озера, и ее сынишка попал в первый транспорт, который должен был вывозить детей. И вывез-таки!
В 1988 году праздновалось 1000-летие крещения Руси. К юбилею решили провести канонизацию святых. Заработала комиссия по канонизации. И кто-то предложил включить в число кандидатур на канонизацию Ксению. В комиссии споры шли кипучие, — с одной стороны, более двухсот лет народного почитания, множество чудес, ее нетленные мощи как Божий знак, с другой стороны, не укладывалась в привычные схемы, потому как совсем не юродивая, вполне в уме была, не мученица за веру, не монахиня. Наконец пришли к выводу — Богу виднее.
Вскоре после канонизации начали открывать Храмы Ксении Петербургской. Как-то довелось присутствовать на таком открытии. Вышел к народу старенький провинциальный священник, помолился, откашлялся, вдохновился да и сказал: «Мы зачем живем? Мы живем, чтобы преобразиться, чтобы совершить подвиг преодоления своей падшей развратной греховной природы. Ксения Петербургская такой подвиг совершила. Каждый святой учит чему-то своему. Ксения совершила подвиг любви. Она учит любить и не унывать, что бы не происходило».
… На этом записки обрывались.
На остров к старцу я попал вовремя. Там царило пронзительное молчание и человеческое мельтешение. Люди все продолжали прибывать. Я не мог найти себе места в этом столпотворении. Сквозь ожидание похорон проносились сцены из прочитанной рукописи — зачем старец дал ее мне?
Я не знал, что делать на похоронах и зачем я сюда приехал. И спросить у старца уже было невозможно.
Из оцепенения вывели знакомые лица. С поразительной точностью внутренний голос напоминал, кто это, даже если я их только мельком видел по телевизору. Вот опальный епископ, пойманный на принуждении к мужеложству молоденьких семинаристов, вот видный вечно зеленого вида чиновник с визгливым голосом, замеченный в покровительстве дианетике, вот военный, которого когда-то А. Сахаров обвинял в отдании команд о расстрелах раненых, остающихся на поле боя в Афгане, вот политик, принесший в жертву детей ради сохранения своего политического лица, а вот священник, со сладострастием призывавший рубить ворующие руки и вырывать говорящие не то языки, без смущения перевиравший святых отцов и самого батюшку.
И я опомнился и спросил у старца: «Батюшка, что ж это такое, а они зачем здесь? Так ведь даже до Афона дойдут». И батюшка ответил: «И дойдут. Потому как совесть у них больна. И это хорошо. Что тебе до них?» Я набрался духа и снова спросил батюшку: «А без этого что, никак и никуда?» И батюшка отвечал: «А без болезни совести никак и никуда. Ты, аккуратист, об этом помни».
И уже когда комья земли посыпались на гроб старца, я не к месту подумал: «Почему все-таки Ксения годами перекапывала огороды до того, как чудеса пошли?»
Есельсон Семен — директор Международного института экзистенциального консультирования, практикующий экзистенциальный консультант, философ, конфликтолог; бизнес-тренер, стаж консультирования — 28 лет (г. Ростов-на-Дону). (Данные об авторе-на момент выхода статьи)
