Бабушки, дедушки и вечная жизнь
Человеку смертному верить в жизнь вечную сложно. Атеисты недоумевают, как можно принимать за истину жизнь после смерти, если «оттуда» еще никто не возвращался? О вечной жизни знаю с детства. В детстве я верила в бессмертие — в вечную жизнь здесь на земле, в отсутствие смерти. Причина этой веры — мои бабушка и дедушка.
Вечная бабушка
Когда пятилетней крохой заползала к бабушке на колени, я, конечно же, не верила в то, что она была когда-то маленькой. У Рея Брэдбери в «Вине из одуванчиков» есть интересная глава о том, как маленькие девчонки обиделись на соседку, семидесятидвухлетнюю миссис Бентли, когда она им сказала, что тоже была маленькой.
«— А ведь я чувствую себя так же, как тогда, когда была в вашем возрасте, — сказала миссис Бентли.
… Джейн поднялась на ноги.
— Как, неужели вы уже уходите? Даже не доели мороженное… Что-нибудь случилось?
— Мама всегда говорит, что врать нехорошо…
— Кто же тебе соврал, Джейн?..
— Вы… про себя. Что вы были девочкой».
Дети решили, что она банальная обманщица. Зато легко поверили ее невинной шутке, якобы она, миссис Бентли, видела еще летающих птеродактилей. Ребенку верить в то, что дед сражался с динозавром, гораздо легче, чем в то, что он был мальчиком. Так же думала и я. Конечно, обманщицей я свою бабушку не считала, но ее воспоминания о детстве мне казались придуманными и нереальными, чем-то вроде сказки. Но было одно — самое важное! Я знала, что бабушка живет очень-очень долго. Родилась она так давно, когда еще не окончилась Великая Отечественная война, а в доме не было телевизоров и холодильников. В моем детском сознании это было около тысячи лет назад. Когда я слышала разговоры о том, что у меня будут свои дети, а те, в свою очередь, подарят внуков, у меня было устойчивое чувство — впереди, до этого события, у меня ни много ни мало целая вечность. Разве можно верить в своих внуков, если ты еще ребенок?
Наличие бабушки и дедушки давало ощущение бесконечно долгой жизни. Причитания о том, что жизнь коротка, казались странными, непонятными, надуманными. Разговоры о смерти по моим ощущениям совершенно не касались меня: ведь до старости нужно было жить бесконечно долго. Наивно пологая, что когда я вырасту наверняка, изобретут какие-то способы не умирать, таблетки от бессмертия, эликсир вечной молодости — все это составляло мою веру в вечную жизнь.
Быть внучкой для меня, пожалуй, самое естественное состояние. Слава Богу, сейчас пока жива моя бабушка, я еще внучка, и сейчас я ценю это состояние как нечто хрупкое и волшебное. Собственно с бабушками и дедушками для меня связана вера в волшебство и чудо, а с кем же еще?
Я родилась в доме бабушки и дедушки. Когда мама вскоре после моего рождения вышла на работу, то, конечно же, моей второй мамой стала бабушка. Я так и называла ее мамой и не понимала, отчего она мне настойчиво твердила, что она — бабушка. В сознании при слове «бабушка» — не сгорбленная старушка в косыночке, а зрелая женщина, житель мегаполиса. И все же она — бабушка: источник доброты и уюта.
Последний герой (или последний романтик)
Недавно умер мой дед. Из «полного комплекта: две бабушки, два деда» у меня осталась одна бабушка.
Смерть деда не была неожиданной — он долго болел. Но оказывается, готовым к ней, к смерти, невозможно быть. Раздался звонок; мама еще не сказала ни слова, но я все сразу поняла. Крутилась мысль: ну почему же сейчас? Почему так скоро? Мог бы еще, хотя бы до Пасхи…
Дед ушел, и навсегда ушел этот взгляд. Тот, что бывает только у деда. Взгляд, полный боли и тоски, и в то же время всегда готовый к шутке, остроте, поддержке. Во взгляде деда древности столько, что невольно веришь, что он все видел: и Куликовскую битву, и Суворова, и первую мировую… Что в душе у него происходит, не знаю, но взгляд выдает тоску по великим сражениям, по морским боям, по верной боевой подруге и погибшему товарищу. Во взгляде стариков настоящая романтика — жесткая, суровая, с надрывом и сдержанными слезами.
На деда я много обижалась. Для него, деревенского, выросшего в семье, где было девять детей, я всегда была городской лентяйкой. Сейчас, вспоминая его, готова подписаться под каждым его словом. Это он до последних дней вставал в пять утра. Это он спал сидя в кресле — по пять минут, это он, даже скованный своей болезнью, непрестанно что-то мастерил, прибивал, собирал… Это он, изнемогая от боли, мог шутить и ругать.
Ближе к Богу
Дети и старики очень близки к Богу. Дети — потому что еще помнят Его, старики — потому, что уже чувствуют скорую встречу с Ним. Скверный и ворчливый характер, непонимание современности, излишняя принципиальность и придирчивость, их заблуждения — такие, в сущности, мелочи, если смотреть на это через призму их прожитой жизни и грядущей вечности. Потом, после их смерти, мы станем сразу гораздо взрослее и старше. И не быть нам уже внучкой или внуком. Их советы и поучения — часть тех ритуалов и обрядов, что позволяют нам снова чувствовать себя «маленькими» и слабыми рядом с всезнающей бабушкой или дедом. Именно этого — того, что сейчас так неохота слушать, нам будет не хватать после.
Сейчас, чем старше я становлюсь, тем лучше понимаю — жизнь коротка. Пройдет время, и я стану это говорить своим внукам, которые и сейчас мне еще кажутся далекой перспективой. А внуки, в свою очередь, не будут верить, что я была маленькой девочкой. А потом я уйду туда, где мои бабушки и дедушки, которые для моих внуков станут уже лишь именами и датами. Встречусь с ними Там и снова стану внучкой, окруженной заботой бабушек и строгостью дедов. Это дает мне утешение и радость. Здесь, в земной жизни, привыкнув к их любви и заботе, несмотря на время и расстояния, я верю, что и там, своей молитвой пред Господом, они старательно прокладывают нам путь в Горний Иерусалим. Ведь на то они бабушка и дедушка.
Для себя в первую очередь и для них, своих любимых бабушек и дедушек, я написала несколько зарисовок. Эпизоды их жизни, тайные коды, которые пытаюсь постичь и разгадать.
В некоторых случаях изменены имена, но события, описанные здесь, полностью реальны. Это истории из жизни моих дорогих и родных — тех, что еще со мной, и тех, кого нет рядом, но они все равно со мной.
Белый ситец в черный горох
«Нечего надеть» уже не вмещается в шкаф. На балконе упакованные пакеты для нуждающихся — вчерашние фавориты моды.
…То далекое время, когда меня еще не было в проекте. Ты — молодая, красивая, с пышными локонами. Несколько месяцев кряду ведешь хищную охоту на модный белый ситец в черный горох.
«В ЦУМе сегодня выложили», — слышишь ты волшебную фразу и срываешься пораньше с работы. Пока успеваешь доехать, от модной новинки не остается и горошинки.
Но вот охота увенчалась успехом! Ты приносишь свой трофей домой. За ночь шьешь себе модное платье — с вырезом-лодочкой. То, что так много раз было примерено мечта, наконец, стала реальностью. На утро — ни следа усталости на лице. Счастливая, разглядываешь свое отражение в зеркале.
Черно-белая фотография: ты у подруги на свадьбе — красивая, нарядная, в своей мечте в горох.
Платье хранится до сих пор на верхней полке в твоем шкафу. Старенький ситец. Черный горох, чуть утративший былую яркость. Достаточно увидеть его, и снова ты молодая, нарядная, спешишь на свидание к деду, на фабрику или в вечернюю школу.
Никому не позволю его выкинуть. Его место в шкафу, на верхней полке. Оно не выйдет из моды. Никогда.
Не успела
Юношей ты прошел всю войну. Твою грудь украшают ордена (жаль, что только в праздники). Для меня они волшебные, святые. Переполняет гордость, когда майским днем, украшенный ими, берешь меня с собой. Неважно, куда идти с тобой — в пивную или на парад. Свои подвиги ты скрывал, говорил, что на войне все так делали. В школе накануне 9 Мая — приглашают ветеранов, говорят теплые слова, дарят цветы. Знал бы ты, с какой радостью вручаю я свои гвоздики. Наивно верю: если я так люблю «чужих» ветеранов, то и тебя сейчас любят дети из «чужой» школы, и какой-то школьник, улыбаясь, дарит тебе цветы.
Ветеранов с каждым годом приходило все меньше.
Плакать ты не умел, давил в себе боль. Лишь иногда глаза слезились, и нос рукавом вытирал, торопливо уходя и целуя меня в щеку. Мы шутили, сверяя по тебе календарь и часы. Военный человек — характер на всю жизнь. Это я забывала: включить тебя в список гостей, навестить в Рождество, позвонить 9 Мая. Дети, внуки — а ты всегда один. В ответ ни упрека, ни ропота. Лишь бы нам было хорошо и спокойно.
Ушел так же молча. Умер словно старый солдат на войне — ни стона, ни упрека. Это я не могу смириться, ропщу и спрашиваю — почему? Почему ты умер не вовремя? Я же только собиралась навестить тебя, принести давно обещанную книгу и пачку твоего любимого чая. Я хотела пригласить тебя в гости и приготовить что-то вкусненькое. Поздравить тебя с Днем Победы. А ты до него не дожил. Не успела навестить, не успела пригласить, не успела сказать, не успела любить. Ничего не успела.
Воспоминания о тебе — светлые и горькие одновременно. Светлые, потому что в моем детстве есть 9 Мая и фильмы о войне, качели возле твоего дома, сказки народов мира, подаренные тобой, и бабушкины наручные часы на тонком ремешке, которые в день моего двенадцатилетия были вручены мне как семейная реликвия. Горькие — потому что мне очень стыдно. Книга не была мною прочитана, а часы затерялись где-то в ремонтах и переездах.
Что оставил ты нам в наследство? Верность — бабушке, себе, Родине. Урок терпения — детям и внукам. Ордена и медали — цена мирного неба. Одиноких стариков, так бескорыстно любящих нас (нас, молодых, вечно спешащих в суете дней и не успевающих главного). И, конечно, вечную память…
Дорога в рай
Жена уходит первой: прокладывает мужу дорогу в рай.
Владимир Васильевич ухаживал за ее посмертным домом так отчаянно и с такой любовью, как я не ухаживаю за своей квартирой. Кажется, только там он переставал быть одиноким. И хотя вокруг него всегда были друзья, дети, внуки… каждый, глядя на него, мог сказать: одинокий старик. Было что-то особенное во взгляде его карих глаз.
Он умел любить молча. Любовь его была в частых походах на загородное кладбище. Последние годы плелся вдоль могильных оград, с трудом передвигая ноги. В одной руке целлофановый пакет из супермаркета — чекушка водки, пара яблок. Другой рукой бережно прижимал к груди рассаду цветов для любимой. Стоя там — не молился, не плакал, не говорил речей. Суетливо убирая бумажки и травинки, изредка шмыгал носом. Это был главный фильм о любви, виденный мною много раз.
Взгляд, устремленный так далеко, дальше пределов Земли, в Ту Неведомую Страну, где ждет его она.
Хочется верить, что вам хорошо Там сейчас — уж слишком долго пришлось тебе ждать здесь, томится и скучать в ожидании встречи с любимой.
Дырявый шедевр
Смерть — самая гарантированная инфляция. Стоит только умереть человеку, тут же дорожают его вещи, фотографии, бесценными становятся слова и воспоминания.
Мой дед был чудак и любил мастерить. Вряд ли он делал работу красиво и изящно, но фантазии у него было не отнять. Не в глобальных проектах, а так в бытовых мелочах. Нужно было жить рядом с ним, чтобы видеть эти только ему понятные ритуалы. Если его просили прибить гвоздь, он не спеша доставал из кладовой свои инструменты. И хотя от него требовалось только дважды взмахнуть молотком, он доставал все: пилу, дрель, массу неведомых запчастей и даже топорик. Словно хирург перед важной операцией, раскладывал это все вокруг, занимая все девять метров кухни. Затем брал молоток, быстро прибивал гвоздь, после неспешно выкуривал победную сигарету у окна и принимался складывать свои сокровища обратно в Клондайк.
Когда его не стало, захотелось оставить себе что-то на память от него, что-то сделанное им, неповторимое. Я стала искать ту самую волшебную ложку. История ее такова: получив от моей бабушки заказ сделать ложку с дырочками для кулинарных операций, он, по обычаю, решил подойти к этому творчески. Разложив бесценные инструменты, стал, словно Пигмалион, колдовать над своим творением. Ложка получилась удивительная: дырки были разного размера, и их расположение на ложке не поддавалось никакой логике.
С разрешения бабушки я забрала эту ложку себе. Бабушка как-то особенно радовалась, что ложка перешла в наследство мне, потому, возможно, что при жизни дед всегда говорил, что я не умею готовить. Эта ложка для меня волшебная — она годится не только для приготовления пищи. Разглядывать ее, словно картину Ван Гога, можно бесконечно долго, пытаясь разгадать, понять, увидеть и запомнить…
Моя бабушка Золушка
Скучно зимой — одна пара обуви на трех сестер, без размера и фасона. Школа по очереди: кто первый встал, тому сапоги, тому и очередь в школу.
Но приходит фея Весна. Стоит лишь спуститься к речке, там, где глины побольше — и начинается волшебство. Нужно опустить ноги в вязкую липкую жижу, едва пригретую первым весенним солнцем. Затем, сев на песок и подставив солнцу свои вытянутые ноги, дать глине обсохнуть, украсив мелкими весенними цветами и травой. Взмах волшебной палочкой — туфли готовы. В своих новинках сезона бежите втроем на урок.
В школе не уроки, а бал. Каждая вторая — Золушка. У каждой — свой фасон, свой цветочек, травинка, ракушка. После урока в классной комнате от золушек остаются засохшие в глине цветы — хрустальные туфельки для принцев.
У меня достаточно обуви — разных фасонов, моделей, для каждого времени года. Но обуть мне всегда нечего: то туфли жмут, то каблук высок, то из моды вышли. Я не Золушка и никогда ей не стану.
Невыносимая легкость бытия
Недавно моя бабушка предавалась воспоминаниям о том, как их семья проводила «субботники» — дни уборки. Такие «субботники» устраивались, когда я была маленькой. После они утратили свою масштабность, а сейчас это и «субботником» не назвать. Мне врезалось в память подробное описание процесса стирки. Сначала замачивали белье в воде с содой и хозяйственным мылом (воду предварительно ощелачивали золой, чтобы сделать ее мягче). Потом белье терли на специальной ребристой доске, после чего белое отделялось для вываривания, а цветное полоскалось в реке. Чистое белье отжимали, вешали сушиться на натянутых во дворе веревках, а вечером гладили тяжелым чугунным утюгом, нагретым на печи. И это только стирка белья!!! А предстояло еще мыть полы, чистить ковры, натирать хрусталь… всего и не перечислить.
В тот день мне тоже предстояла стирка — забрасывание белья в машинку, выбор программы и возможность полтора часа заниматься «своими делами». Вообще, «своих дел» у меня как у всех. Куда ни выйдешь и ни зайдешь — всюду окажешься в царстве кнопок, лампочек, пультов, сенсоров, мониторов, датчиков, автоматов. Это — мир высоких технологий, рай для обывателей, потребителей, пользователей. Но отчего-то, глядя на свою бабушку и ее руки в морщинах, я понимаю — как же мало в своей жизни я делаю и успеваю.
P.S. Если спросите меня, на что были потрачены полтора часа, пока работала машинка, я не смогу ответить внятно.
Самый вкусный обед
Какая бесстрашная ты,
Кормишь дворнягу с ладошки,
Тебя любят травы, цветы,
Кошки.
В доме Клары Ивановны мусорное ведро маленькое.
Минул уже шестидесятый юбилей окончания войны — но дома все вещи нужные, и каждая служит удивительно долго. Родилась и выросла Клара Ивановна в те далекие времена, когда прежде чем списать в «утиль», вещь чинили, латали, приспосабливали в новом качестве. Безотходное производство. Огрызки, объедки, те, что привычным движением спешат выбросить в мусоропровод, у Клары Ивановны находили применение. Поэтому мусорное ведро было, пожалуй, самой невостребованной вещью в доме.
Неважно, что там скрывается за белой дверью холодильника. Если у Клары Ивановны нет хлеба — дома голод. Не гурманская прихоть, а отзвук голодного военного детства.
Когда она выкладывала возле мусорного бака обеды для своих многочисленных четвероногих друзей, тоже хотелось кормить собак. Рядом с ней это было не стыдно делать. Хотелось мастерить кормушки, помогать в холодные или знойные времена братьям меньшим. Может оттого наш двор всегда густо населен: коты, собаки… птицы поют в любое время года. Клару Ивановну знают все голодающие питомцы спешат за ней, лижут ей руки, провожают к подъезду. Она дает им причудливые клички. После праздников дети хвастают перед «бабой Кларой» куриными костями, припасенными для собак. Взрослые не ругают детей за такую странную дружбу, с завистью поглядывая из окон на пир, куда не нужно особого приглашения. На тот самый пир, где лучшая приправа — голод.
Старик без моря
«Старик и море» — это мой сосед Иван Иванович и его двухкомнатная квартира.
Моря из их окна не видать, рек и озер тоже.
Устала воевать жена с тяжелым характером стихии, сдалась.
Зимой, каждый год, Иван Иванович начинает плести рыболовную сеть. Куда она потом девается, не может заметить даже зоркое око жены, но из дома он ее не выносит точно. Потому что никуда не выходит.
Плетет долго, привязывая начало лески к батарее. К концу зимы он уже в середине кухни. К маю — между кухней и туалетом: сидит на низкой скамейке и молча напряженно плетет. Отрывается на сон и перекур. Нужно успеть. Что и когда он ест — неизвестно. Даже жене, с трудом выдерживающей это напряженное плавание и ждущей мужа у берега. Разговаривать с ним нельзя — он ругается матом. Спрашивать тоже нельзя — уходит в запой.
Летом он отдыхает, раз в день ходит за хлебом. Дальше не может, сил не хватает, в ногах старческая слабость. Жена успокаивается — может, старый дурак наконец опомнился?
Но приходит зима, сменяя осень, видит жена: снова начинается дальнее плаванье. Это так же вечно, как то, что осень сменяет лето. К батарее привязывается леска, рядом стоит скамейка.
Жаль его очень. Нет рядом с ним мальчика — есть только он… и, возможно, где-то есть такое же одинокое море.
Назад в будущее
Степаныч стал инвалидом не сразу. Да и не был он им. Просто с каждым днем ноги становились все слабее: палочка, костыли, ну и теперь вот эта коляска. Иногда руки уставали настолько, что с кухни в спальню его везла жена Петровна.
Внучка пяти лет любила деда за эту болезнь. Здорового деда она совсем не помнила. В гостях же бывала нечасто, но подолгу. Любила раскатывать на коляске по коридору, словно на самокате. Дед хоть и ворчал на внучкины проделки, но обижался, если, заигравшись, Маша забывала о своих обязанностях извозчика.
Усталость от болезни, постоянное затворничество делали его грустным и несговорчивым. Под руку попадала всегда и неизменно боевой товарищ — Петровна. Как у Высоцкого в песне: «Ты, Зин, на грубость нарываешься!» — собственно, жену как раз звали Зиной.
Однажды Степаныч, не зная, куда деть хмурое настроение в ненастный день, ворчал на жену за недосоленную кашу. Маша молча взяла солонку и неуклюжей щепоткой посолила кашу.
— Ты, Степаныч, на нее не кричи, — тоном, не терпящим возражений, сказала Маша, — ты на коляске катаешься, ходить еще не умеешь даже. А она теперь твоя мама, возиться ей с тобой еще долго. Ты ее не серди.
Петровна поспешила уйти, смахивая набежавшую вдруг слезу. А Степаныч долго сидел в кухне у зимнего окна. Он вглядывался в стекло, в котором отражалась мебель, желтое пятно лампы, его небритое лицо. А если смотреть вдаль, то видна темная снежная улица, по которой куда-то спешат прохожие.
Любовь это…
В том, что я стала бояться говорить «люблю» всуе и не смотрю больше фильмы о «приятной любви», виноват безупречный костюм Алексея Петровича.
Пиджак и брюки, рубашка и туфли его всегда были на высшем уровне, хотя не были дорогими и модными. Наблюдая в окно, как он идет, шатаясь, неровной походкой, думаю об одном: хоть бы не упал, особенно в лужу. Не испачкал бы брюки цвета топленного молока. В лифте ехать с ним страшно — стоя рядом, можно захмелеть и даже проспиртоваться. Но его костюм! Всегда идеально выглаженный, без единого пятнышка, в любое время года, в любую погоду. Говорят, моряк — это на всю жизнь.
Жена никогда не гладила ему вещи. С тех самых пор, как после свадьбы испортила его новенькие клеши, криво загладив «стрелки».
Смахивает дрожащей рукой невидимую пылинку, украдкой, словно стесняясь. Она — не сгорбленная старушка, а робкая невеста при свидетелях — живых и мертвых. Невидимая пылинка не смахивается. Снова и снова прикасается рукой к его плечу, щекам, лбу. Кажется, стоит только остановиться, сразу произойдет непоправимое. Страшно отойти хоть на мгновенье, ведь тогда отовсюду, по всей Вселенной пронесется страшное «никогда». А сейчас еще есть минута — это так бесконечно важно, так мучительно мало.
Неожиданно, среди холодных мартовских ветров, срывающегося снега и грязи. Среди надгробий и крестов, среди звуков сдержанных рыданий — луч чистой, девственной любви. В невидимой пылинке на безупречном костюме, который нужно навсегда отпустить, позволив сырости и червям посягнуть на его чистоту. Еще минута — и застучит молоток по гвоздям… потом — три жмени земли и пустой дом.
Может быть, это и есть любовь — погладить костюм и рубашку, даже когда тебя об этом уже никогда не спросят? Смахнув последнюю невидимую пылинку, отпустить туда, где Вечное Солнце…
Лелик Анна — психолог Синоидального отдела по делам молодежи Украинской Православной Церкви (Московский Патриархат), координатор киевской площадки МИЭК, преподаватель МИЭК, координатор волонтерского центра при Ионинском монастыре, психолог-практик (г. Киев). (Данные об авторе — на момент выхода статьи)
Опубликовано в журнале «Экзистенциальная традиция: философия, психология, психотерапия», №19, 2011.
