Зиневич А. (Одесса) о I Всемирном Конгрессе

«Найди себя на картине». В гуще работы по подготовке поездки наших слушателей и преподавателей на конгресс Семен Борисович Есельсон предложил мне найти себя на картине «Казаки пишут письмо турецкому султану». Там центральной фигурой на картине был писарь. Я мнила, что писарь — это я. (Да вроде бы так и выходило: я единственная, кто связует Семена Борисовича и наших людей с организаторами конгресса в лице Дигби Тантама, и пишу под диктовку казаков письма в Лондон — тоже я). А как только произошла первая неудача (не дали визу) — я упала под лавку и спряталась. В буквальном смысле: «И не нужен мне ваш конгресс, мне и здесь хорошо». А потом нашла на картине валяющегося под лавкой пьяного казака с простреленной шаровариной. Но он валялся в нужное время и в верном месте. И потому попал в историю.

О том, как размыкаются круги. На самом деле конгресс оказался прорывом в замкнутом круге, прямо-таки семейном, ибо повторяется он из поколения в поколение. Не знаю, как давно это началось, но выглядело так: у прабабушки это было пение. Уже после войны, пережив эвакуацию из блокадного Ленинграда, она закончила пятый курс Ленинградской консерватории. Исхудавшая, голодная, не могла взять самую верхнюю «до» — но закончила с отличием. А потом — переезд в Одессу: кто-то что-то пообещал; но кандидатуры на вакантное место в Оперный было две — и взяли другую... И вся оставшаяся жизнь — обида и жалобы на не-сбыточность. Прозябание дома и угнетение ближних. Судьба не-сложилась, не-сбылась. Потом — ее сын, мой дедушка — заканчивает медицинский. Становится психиатром. Ему не нравится. Поступает в аспирантуру в Новосибирский Академгородок и становится нейрофизиологом. Сложнейшие эксперименты с электродами в мозгу у кошек. Попутно делает два открытия в других областях медицины. И что же: не сошелся характером с одним руководителем, со вторым — и каждый раз приходится браться за новую тему, а наработки достаются другому... А третий руководитель — женщина, и ей надо бы подать шубу, улыбнуться... Но это слишком унизительно. И дед возвращается из Академгородка ни с чем — к больной и требующей его внимания матери. Друг по университету обещает ему место и работу у себя — и опять ничего. Потом мой папа, его сын. Мечта — стать пилотом. Становится самолетостроителем (не взяли в летчики — недоотжался). Работа не нравится. Получает второе образование — «солнечного физика». Но оказывается, заветная мечта — быть музыкантом и поэтом. И в результате — и ни то, и ни это. Временные подработки и увлечения.

По маминой линии была другая история — ее деды выжили в Гулаговском спецпоселении для ссыльных, в Коми-Пермятской области. И мой дед, отец мамы, добился своей мечты — стал художником, а затем археологом — и трудился на избранном пути до конца, хотя были большие препятствия: никто из родных не воспринимал его занятия всерьез, противники высмеивали «звездную археологию», а сторонники не давали публиковаться, выдавая его открытия за свои... Но настало время определяться с судьбой его дочери, моей маме — дед так хотел, чтобы она пошла по его стопам, а у нее была другая мечта... И в результате, не поступив на археолога, не рискнула добиваться своего и получила не нужное ей образование. И не стала переводиться в другой институт, когда появилась такая возможность. Было лень терять лето на подготовку... И опять недо...

Конгресс был прорывом в этом «недо» — недо-усилии, недо-мыслии, недо-верии, недо-бытии. Не-сбыточности. А значит, из жизни придуманной, намечтанной, в которую сбегаешь от неудач — в жизнь реальную. В которой от твоей воли и усилия зависит многое. Прорывом не только в моей жизни, но и в жизни моей семьи (до конца не верившей в то, что поездка состоится). «Сделать все возможное, чтобы свершилось невозможное» — этот завет Семена Борисовича останется со мной навсегда (этими словами он и вытащил меня из-под лавки). Так же как «не впадайте в уныние никогда».

Реальность сказки. На второй день конгресса Андрей Владимирович повел меня в галерею Тэйт смотреть прерафаэлитов. У прерафаэлитов я увидела реальность сказки. Балу постоянно обращал мое внимание, как у них выписана каждая деталь, как все предельно реалистично! А сюжет при этом — сказочный. Да еще вставлен в раму, в которой фигурно вырезаны стихи. «Они все еще и поэтами были! — повторял Балу. — У всех непростые судьбы... Тогда люди думали о них: безумцы! А теперь мы ими восхищаемся».

Балу рассказал об одном из них — Россетти. Гений. Безумец. Изображал все время одну и ту же женщину на всех картинах. Был влюблен в нее. Она — жена лучшего друга. Наконец, спустя десятилетие, добился ее. Теперь она — его. И в первую же ночь произошла катастрофа. Что-то пошло не так, что-то случилось. Он впал в депрессию, избегал ее, пил и употреблял наркотики. Покатился по наклонной. Сломал жизнь и ей, и себе. Такой был человек.

Тут мы подходим к портрету Карла I. (Позже я увижу удивительное сходство Балу и Карла на фото, где они вместе.) И Балу говорит: вот воплощенное благородство. И рассказывает, как Кромвель, убийца Карла, после того, как по его приказу Карлу отрубили голову — попросил открыть для него гроб, долго смотрел и сказал: «Да, это был человек здоровой комплекции... мог бы еще пожить». Нужно же как-то опорочить, унизить чистое, благородное. Благородство, которого не может простить, принять, вынести грязный, вульгарный плебей.

С изумлением потом узнаю, что художнику, рисовавшему единственный прижизненный портрет Кромвеля, тот велел: «Рисуй, как есть, — и бородавки тоже!». А после смерти Кромвеля выбросили из Аббатства, привесили голову на пику, и теперь никто не знает, где его останки. И поделом.

А Карл... Карл велел своему верному слуге в утро перед казнью — подать ему две сорочки (был конец января). И при этом сказал: «Чтобы я не дрожал от холоду, идучи на эшафот, — а то подумают, что я дрожу от страха!» Опять о страхе!

Уже уходя, встретили «женщину с картины». Она была простой продавщицей в магазине альбомов и открыток при музее. Андрей Владимирович сразу установил с ней контакт — и шепнул мне: она же с этих картин! Вот работает здесь... Под воздействием Балу женщина сразу превратилась в друга, и вот уже Балу обменивается контактами, зовет в Петербург... Да и сам Балу — будто c этих портретов XIX века, настоящий романтик и аристократ...

О сумасшествии. В галерее Тэйт видели работы Вильяма Блейка. Еле добрались до него по тайной узкой лесенке.
— На его картины нельзя долго смотреть — а то поверишь, — предупреждает Балу, ускоряя шаг.
— Поверишь в сумасшествие?
— Да.
— Точно! А мне и подавно нельзя смотреть, я сама так видела мир в 12 лет.
— И даже Бог у него какой-то языческий, — замечает Балу.
На счет сумасшествия потом был такой эпизод. Решили поесть с Балу мороженого, подсаживается к нам женщина, что-то говорит с испанским акцентом. Я обрадовалась (думаю — вдруг с конгресса!) — говорю:
— Здравствуйте! Вы откуда? Я слышу испанский акцент.
— А вы откуда?
— А мы вот оттуда-то, психологи, он — профессор...
Она сразу переменилась и агрессивно так:
— А я — психиатр! Ну и что он, этот ваш профессор, создал?
— Он открыл, что сказка может лечить.
Собеседница расслабилась.
— А, сказки... Сказки нам нужны... А вот на Луну никто не может летать — так ему и передайте. Это тоже сказки. Еще Гагарин это знал. Передавайте ему привет.
Уходим. Спрашиваю Балу:
— Я правильно понимаю, что не нужно бояться сумасшествия?
— Правильно. Пусть оно боится вас.
— Мое? Или другого тоже? Про мое понятно, а как чтоб другого...
— Вы — хозяйка положения. В вашей власти изгнать его — или смотреть на него с любопытством.
— Так надо изгонять?
— Зачем же. Мы с Вами как раз делаем то, что очень мало кто хочет делать — мы хотим помочь. Но проблема в том, что настоящий сумасшедший не хочет признавать себя сумасшедшим.

Предостережение Алексейчика. Первое, что мне сказал Александр Ефимович, встретив меня в гостинице и выслушав восторженный рассказ про Лондон — «не очаровывайтесь». Я спрашиваю:
— Т.е. смотреть трезво? Чтоб потом не разочаровываться?
— Да.
А я — очарованный странник, хочется очаровываться Лондоном, конгрессом, Балу, самим Алексейчиком...

И как совместить требование трезвости с фразой Балу: «Привыкайте к чудесам!» И после стольких чудес, которые случились в Лондоне и на пути к нему? После чуда с путешествием к Антонию Сурожскому?

Тут в помощь мне — опыт со-вместного бытия с Балу: мне удалось на некоторое время смотреть на людей его глазами. Он мог слушать речь докладчика и, не понимая слов, охарактеризовать его по тембру голоса, интонации, жестикуляции. Он видел его через художественный образ — образ героя. Каким героем был бы этот человек в сказке? И тут удивительная возможность — ведь нам, неисправимым романтикам, никогда не удастся увидеть мир и людей «как они есть» — «в истинном свете», во всей неприглядной «реальности». Не разглядеть романтикам и зла — уж очень мы доверчивы. Как говорит мой муж: «Скорее мы, увидев в человеке зло — не бросаемся прочь от него, но стремимся переделать, преобразить, спасти...»

Как же нам увидеть реальность? А при ответе на вопрос, какого персонажа напоминает мне человек, на которого сейчас смотрю, происходят удивительные вещи. Вот стоит докладчик — в таких «белых» одеждах, такой благородный, учтивый, интеллигентный. Делюсь своими впечатлениями с Балу — а он вдруг говорит: «Да он же похож на Мефистофеля!» Говорю: «Как! Он же стоял в таких светлых одеждах и так хорошо говорил, даже слишком тихо и благопристойно...» Балу: «Да вы посмотрите на него — как он ходит! Какая у него петушиная походка!» Ходит как петушок — значит те еще амбиции, запрокинув голову, прыгающей походкой... А мне казалось — такой мирный, тихий, светлый и прозрачный как стакан воды человек «в белых одеждах». Или про Кирка Шнайдера: «Он же похож на пса! Все время нагибает голову в ожидании, что его погладят». И действительно — смотрю — настоящий терьер, и в разговоре пригибается, подставив собеседнику голову. Потом подошла к нему «установить контакт», и оказалось — очень дружелюбный человек, без величия и спеси. И даже без визиток.

О вере и о духовности. В преконгрессный день, на воркшопе Наймера про горевание «По ту сторону Прощания: нарративная интеграция потери», Балу сказал: «Как он хорошо говорит! Какой актер!»

И действительно, Наймер кружил вокруг каждого человека, внезапно называя его своим пациентом, неожиданно вскрикивал, даже падал на пол. Но в результате этот актер не дал ни одного ответа на вопросы Балу: «Может ли суицид быть формой переживания горя, способом справиться с ним тому, кто потерял близкого? Есть ли процент суицида, совершенного родственниками умершего? И каковы особенности?», «Пользуетесь ли Вы “двойными вопросами”, например: “Есть ли что-то позитивное в смерти Вашего близкого?”» и «Как Вы относитесь к мистическим переживаниям в момент клинической смерти? Верите ли в них?»

Я тогда предположила: «Они считают, что свою веру нужно выносить «за скобки». Мол, нельзя ничего навязывать, предписывать». Балу ответил на это просто: «Почему я должен скрывать? Скрывать то, во что я верю? Я ничего не навязываю, но имею право свидетельствовать».

...Выходит, и «равноправие» в диалоге терапевта и клиента, и «открытость» — можно понимать совсем по-другому. Как открытость друг другу во взаимодействии, а не как отстраненное, беспристрастное наблюдение за проявлениями клиента.

После моего доклада на конгрессе иностранная коллега-теолог спросила:
— Вы много говорили про духовность... о связи духовности с терапией. Можете сказать больше — в чем эта связь выражается?

Я крепко задумалась, ведь в трудах экзистенциальных философов ответ не лежит на поверхности. А экзистенциальные терапевты (по уже упоминавшимся «феноменологическим» мотивам) вообще избегают разговоров о духовности. (Никакие убеждения и предубеждения не мешали тебе принимать его, как он есть... Как он есть — в его бездуховности? «Нет-нет: никакой оценки»!)

И я ответила следующее: «В Лондоне жил и работал замечательный человек, митрополит Антоний Сурожский. В нескольких сотнях метров отсюда — его церковь, в которой он служил. Он очень близок моим учителям, а через них и мне. Он говорит, что излечиться можно только в другую жизнь. Не ты сам по себе заболел, а ты заболел в той жизни, в которой живешь. Поэтому нельзя вылечиться и вернуться в прежнюю жизнь. В ту, в которой заболел. Нужно изменить сам образ жизни — с больного на здоровый, чтобы выздороветь». Тут я посмотрела на Дигби и сказала, что, конечно, должны измениться все четыре уровня, не только духовный, но и физический, эмоциональный, социальный... И не сказала, почему же смена образа жизни есть задача духовная. И что только если меняешься духовно, попутно и все остальные уровни меняются. Даже если не придет физического исцеления, и психика твоя останется «проблемной» — ты не им уже подчинен. Ты внутри — здоровый человек. Если же понимать «четыре измерения человеческого бытия» как торт — пришел человек с переразвитым духовным, сейчас добавим ему эмоциональной или социальной жизни. Или наоборот — духовной подбавим. Тогда выходит современный буржуа: утром он занимается спортом, днем общается и работает, а по воскресеньям посещает филармонию и/или кирху. Киндер-кюхе-кирха. И все у него «на всех уровнях» — в порядке. Нигде пробелов нет.

На третий день конгресса мы посетили семинар по духовности... Увы! Как сказал Балу, «духовности» на нем было «маловато». Особенно, когда докладчики лишили нашего докладчика и времени, забрав его себе, и возможности задавать ему вопросы. Один из них рассуждал: на какой ступени находится христианская духовность, а на какой — ницшеанская, и что там еще выше. Хотелось спросить: «А на какой — Вы?»

Был разговор с Балу и о вере... Балу сказал: «Еще Достоевский это знал и показал: без веры русский человек идет вразнос. Он без веры сразу в скотину превращается. И только в православной вере для него спасение».

Вокршоп Андрея Владимировича: «Встреча со смертью: психотерапия путем обращения к экзистенциальному измерению Чудесного». От воркшопа Балу, который я переводила на английский, запомнилась особенная тишина, стоявшая в зале. Тихий голос Балу сменялся моим возбужденно-громким. Наконец я со-настроилась, и потекла тихая речь. Когда переводила рассказ про его первую сказку, сочиненную для умирающего мальчика, в зале слышались тяжелые вздохи. Кто-то плакал. Но тут слушателей воодушевил рассказ про девушку, которая вырвалась из плена одиночества благодаря появлению в ее жизни куклы-подруги. О том, как им хорошо жилось вместе, и как она вновь загоревала, что у нее нет любимого. И как, придя на ярмарку — она выбрала суженого для своей куклы. Куклы поженились, и — о Чудо! — вскоре в дверь девушки постучал ее будущий муж... Балу предложил слушателям выбрать одну из привезенных им кукол. На воркшопе были показаны видео, подготовленные и переведенные на английский усилиями нашей коллеги, Натальи Мосян. После видео про имидж-терапию Балу предложил зрителям, прежде всего иностранным коллегам, примерить привезенные им платья и костюмы. Наконец, одна златоволосая женщина робко подошла и стала примерять бальное платье Королевы. Потом подошла еще одна и оделась в русское платье с кокошником. Балу предложил познакомиться с «новыми» образами себя в большом зеркале и поделиться впечатлениями. Златокудрой женщине очень понравилось быть королевой; по ее словам, это было как раз то, чего ей не хватало в ее образе себя. А вот женщина в наряде боярыни чувствовала себя очень неуютно: кокошник давил на голову и даже вызвал мигрень. Еще мне запомнился очень внимательный слушатель, похожий на испанского конкистадора. На третий день конгресса желающие имели возможность поучаствовать в театральной постановке сказки Андрея Владимировича «Бал неслучившихся встреч» — экзистенциальном театре, представленном Ириной Ивановной Власенко.

Доклад Эмми. Она все рассказывала про исключительную полезность тревоги как нашего двигателя, что без нее вообще ничего нет — и Кьеркегор говорил, что она должна быть всегда... Андрей Владимирович слушал, слушал и сказал: «Что она говорит? Ну хорошо, направишь тревогу для достижения цели. Это же проблемы не решает! Это в капиталистическом обществе они ее прославляют. Мира внутри у них нет. А этот внутренний покой очень человеку нужен...»

Стихи. Все время, по каждому поводу Балу шептал стихи. Он помнил их целыми свитками. При этом он мог не помнить автора. Казалось, что он их заново сочиняет. И все это были стихи Серебряного века. На группе под кодовым названием «Есть ли жизнь после пенсии» (вед. Мартин Адамс) нас попросили вписать в кружочки, символизирующие этапы жизненного пути, самые важные для нас события. И Балу, взяв слово, сказал, что вся его жизнь — осуществление стихов, которые читала ему в детстве мама. Стихи стали программой всей его последующей жизни.

Как-то после очередного дня конгресса я рассказала про встречу мужа с Анной Ахматовой, и Балу рассказал мне про свою. Он не знал тогда Ахматову в лицо. Однажды на одной из питерских улиц он увидел очень величественную женщину, которая неторопливо шагала в длинном платье, а вокруг нее вился какой-то маленький худенький человечек. И все забегал вперед, как бы говоря всем: «Смотрите, с кем я иду!» А потом, буквально через месяц, ему сказали, что Ахматова умерла. Его знакомый скульптор показал ему копию ее посмертной маски, и Андрей Владимирович узнал в ней ту самую женщину.

Поход в Вестминстерское аббатство. Удалось провести бесплатно Андрея Владимировича, Семена Борисовича и Александра Ефимовича в Аббатство. Ходим по Аббатству: вот поэт, никому не известный, но он убедил Аббата похоронить его стоя, ведь тогда на него потратится всего одна плитка — и тот согласился. Вот Ньютон, вот уже забронированное место для Хокинга. А вот Дарвин. Опускаю глаза — точно: Дарвин. Кричу всем — идите сюда, здесь Дарвин! Андрей Владимирович сразу попросил его подвести: хочу постоять на могиле Дарвина. И я с наслаждением потопталась. Семен Борисович возмутился: что он здесь делает? Экскурсовод смогла только сказать, что его останки запросило само Аббатство — ведь знаменитость...

Кульминация конгресса. На сегодня мне важно из предостережения Алексейчика: «не очаровывайся собой!». А очаровываться миром — не миром сумасшедшего, или одинокого волка, как раньше — а миром полным, живым, реальным — не могу отказаться.

Муж сказал после моего рассказа о «путевке в сказку» прерафаэлитов: «Удивительное — рядом, но оно запрещено». Действительно — Та реальность — реальнее нашей житейской, земной. И кто из нас призрак? Картина или я?

Один из моих выводов: на себя — тратишь, а другим — даришь.

Кто-то ехал показывать себя, свое имя, и потому не нуждался даже в учениках-последователях (разве что как в массовке для самопрезентации). А кто-то если и показывал, то не себя — а школу, сообщество, то, что совместно было рождено в течение двадцати лет каждым из нас в лоне школы. Кто-то дистиллировал дух конгресса — в трехлитровую бутыль русской водки, и подарок вышел не духовный, а с «душком». Недаром Балу сразу сказал: «Это он нам так мстит, что ли?» — мстит за наши разговоры и расспросы про веру. Ведь вышла издевка над Духом...

А наши в лице Наташи Патлань — принесли Покрова, вышитые в монастыре — и покрыли всех — и божьих, и безбожников, и местных беснующихся — всех покрыли. И здесь был Дух.

Получается, мой рассказ: про любовь и про страх. И про победу над страхом. Может быть — страх делает дырки в сосуде души человеческой? И дыра — это и есть грех... А страх излечивается верой: все, что происходит — не по твоей воле так, и за все нужно быть благодарным. Все от Него. И сомневаться нужно не в том, что будет со мной (мои усилия тщетны и все равно мне не дадут визу). А в себе. То ли делаю, зачем? Все ли делаю ради мечты — или только мечтать умею?

И последнее. Как же примирить веру в чудо и видение реальности?

Семен Борисович как-то прочитал мне отрывок из книги одного священника, в которой говорится примерно следующее: а ты не думай, что ты достоин чуда. И может, тогда чудо с тобой случится. Нужно держать глаза открытыми на свою недостойность! Как только почувствуешь, что ты на «верху» — все пропало. Вернемся к эпиграфу Ильина. Что нас разочаровывает? Ответ мужа: «Разочаровывает то, что было связано только с тобой». (Выбрал работу/призвание — только чтобы самоутвердиться, только для и ради себя.)

А.Е. Алексейчик: «Во всяком деле или Бог послал, или бес попутал». А не разочарует никогда Большее, чем ты.